Он взял у нее альбом, протер рукавом и вернул ей. Потом предложил пройти к дивану.

– И что же было найдено в стенах? – спросила Рут.

Рейн-Мари с трудом узнала ее голос.

– Главным образом старые газеты. Выяснилось, что здание – или его фундамент – гораздо старше, чем все думали. Какие-то рабочие-итальянцы оставили кусочки сэндвичей, и биологам удалось вырастить томаты из найденных там старых семечек. Этот вид томатов практически исчез к нашему времени. А еще там обнаружилось несколько холстов.

– Это один из них? – Рут показала на картину, которую они с Рейн-Мари разглядывали.

Профессор Мэсси рассмеялся:

– Вы считаете, что это мусор?

Слова Рут не оскорбили его, а скорее развлекли. Даже порадовали.

– Это работа профессора Мэсси, – сказала Рейн-Мари, пытаясь сгладить неловкость момента, хотя, похоже, только она одна почувствовала неудобство.

– Найденные картины вы можете увидеть на стенде у входа, – сообщил им Мэсси. – Ничего примечательного, к сожалению. Для утепления стен не использовались ни Эмили Карр, ни Том Томсон.

Пока они разговаривали, Рейн-Мари листала страницы, разглядывая фотографии молодых мужчин и женщин. Большинство студентов принадлежали к белой расе. Большинство щеголяли длинными сальными волосами. Обтягивающими водолазками. Еще более обтягивающими джинсами. И высокомерным, скучающим выражением на лице.

Слишком холодным, чтобы чему-то научиться. Слишком холодным, чтобы уметь сочувствовать.

Рейн-Мари остановилась и перевернула страницу назад.

Там безошибочно угадывалась Клара с волосами, растрепанными а-ля Эйнштейн. В бесформенном рабочем халате и с широченной счастливой улыбкой.

А рядом с ней на диване, на том самом, с которого только что встала Рейн-Мари, теснились студенты. Профессор Мэсси, более молодой и еще более энергичный, разговаривал с молодым человеком.

Серьезный разговор целиком захватил их. Изо рта молодого человека торчала сигарета, его лицо было почти полностью скрыто за облачком дыма. Кроме одного глаза. Острого, проницательного, умного.

Это был Питер.

Рейн-Мари улыбнулась, глядя на фотографию, потом снова занялась поисками Себастьяна Нормана. Но когда она дошла до преподавательского раздела, ее ждало разочарование.

– Да, я забыл, – сказал Мэсси, когда она показала ему страницу. – В тот год составители решили не использовать наши реальные фотографии. И вместо этого поместили наши работы, наверное в качестве ответной реакции на «Салон отверженных». Я думаю, они намеренно выбрали худшие образцы.

Он взял у нее альбом, пролистал несколько страниц и поморщился:

– Вот моя. Это худшее из всего, что я написал.

Рейн-Мари увидела столбики ярких красок, перечеркнутые косыми чертами. Композиция показалась ей довольно динамичной. Вовсе неплохой.

Правда, художники вряд ли способны объективно судить о собственных работах.

– Можно я возьму его? – спросила Рейн-Мари, показывая на ежегодник.

– Если обещаете вернуть.

Неудивительно, что эти слова были обращены к Рут. Профессор произнес их с такой нежностью, что Рейн-Мари почувствовала искушение ответить за старую поэтессу.

– Буду ждать, – сказал он Рут. – «Я сижу, где посажена, созданная из камня и желаемого, выданного за действительное».

Рейн-Мари узнала строки из стихотворения Рут. Ей захотелось предостеречь старика. Сказать ему, что, надеясь ублажить Рут ее собственными стихами, он может разбудить нечто такое, о чем понятия не имеет.

Рут повернулась к профессору Мэсси и сильным, ясным голосом закончила:

– «Будто божество, убивающее ради удовольствия, может и исцелять».

По пути домой Рейн-Мари обдумывала услышанное. О профессоре Нормане. О его страсти и его причуде. О десятой музе. Пропавшей музе.

«Будто божество, убивающее ради удовольствия, может и исцелять».

Была ли десятая муза тем самым божеством? Вдохновляла ли она, как другие музы? Исцеляла ли?

А может, и убивала ради удовольствия?

Марсель Шартран положил свернутые холсты на деревянный стол.

Дело происходило в его кабинете в задней части галереи, вдали от любопытных глаз.

Галерея была открыта для посетителей, и туристы, художники и любители приходили целый день. Не купить что-то, а отдать дань уважения.

Приезжие заметно отличались от квебекцев. Туристы из других провинций или стран стояли перед написанными маслом картинами Кларенса Ганьона и улыбались, по достоинству оценивая его работы.

А квебекцы, глядя на его картины, еле сдерживали слезы. В них просыпалась, раскрывалась неожиданная ностальгия по более простому времени, более простой жизни. По жизни до Интернета, изменения климата и терроризма. Когда соседи работали вместе, а отделение Квебека не было ни темой дня, ни важным вопросом, ни мудрым поведением.

При этом картины Ганьона вовсе не были идеализированными изображениями жизни страны. Они показывали, что эта жизнь трудна. Но, помимо этого, показывали такую красоту, такой покой, что смотреть на них без боли было невозможно.

Гамаш стоял у двери между кабинетом и галереей и наблюдал за реакцией посетителей на творчество Ганьона.

– Арман? – позвала его Клара.

Он закрыл дверь и присоединился к остальным, собравшимся у стола.

За ланчем они обсуждали, что делать дальше. Перед этим они отправились в хижину, которую снимал Питер. Она ничуть не походила на очаровательное квебекское шале. Убогое, дешевое однокомнатное сооружение, скорее заслуживающее называться халупой.

Хозяйка помнила Питера.

– Высокий. Англоязычный. Платил наличкой, – сказала она и с отвращением оглядела комнату, насчет достоинств которой не испытывала ни малейших иллюзий. – Сдается помесячно. Вас интересует? – Она уставилась на Клару как на наиболее вероятную клиентку.

– А в гости к нему кто-нибудь приходил? – спросила Клара.

Домовладелица посмотрела на нее так, словно это был очень глупый вопрос. Вероятно, он действительно был глупым, но не задать его Клара не могла. Как и следующий…

– Он не спрашивал вас о человеке по имени Норман?

На этот вопрос она получила такой же ответ, как и на предыдущий.

– Вы знаете человека по имени Норман?

– Слушайте, вы будете снимать дом или нет?

– Нет.

Хозяйка заперла дверь домика.

– Он не говорил, зачем сюда приехал? – сделала еще одну попытку Клара, пока они стояли перед закрытой дверью.