– О, конечно, мы вели долгие беседы за фондю и белым вином. – Она неприязненно посмотрела на Клару. – Я не знаю, зачем он сюда приехал. Мне все равно. Он платил наличными.

– Он не сказал вам, куда направляется дальше? – упорствовала Клара перед лицом очевидного поражения.

– Я не спрашивала, а он не говорил.

И это было все.

Они вернулись в ресторанчик и наелись бургеров.

– Что теперь? – спросила Клара.

– Рейн-Мари сейчас, вероятно, в вашем колледже в Торонто, – ответил Гамаш, посмотрев на часы. – Она сообщит нам, что удалось узнать.

– А до этого? – подала голос Мирна.

– Пожалуй, одну вещь мы можем сделать, – сказала Клара, стрельнув глазами в Гамаша. – Мы можем показать Марселю картины Питера. – Она положила руку на свернутые в рулон холсты и спросила у Мирны: – О чем они говорят тебе?

Мирна не оставила без внимания защитительный жест подруги:

– Я так понимаю, тебя не интересует мое мнение как художественного критика.

– Поскольку ты считаешь меня гением, твоя компетентность в данной области бесспорна. Но мне и в самом деле нужно другое.

Мирна пристально посмотрела на подругу:

– Его картины говорят мне, что Питер пребывал в смятении.

– Ты думаешь, он потерял разум? – спросила Клара.

– Я думаю, – неторопливо проговорила Мирна, – что Питер мог себе позволить потерять часть ума. Возможно, для него это было бы не так уж и вредно.

Сказав это, Мирна улыбнулась. Слегка.

– Хорошо. – Клара встала и схватила свернутые в рулон картины. – Идем.

Она зашагала, как английский генерал на Крымской войне, ведущий своих солдат в гибельную атаку.

Оставив позади своих друзей и счет за ланч, она направилась вверх по холму, к Галерее Ганьона.

– У нее есть свой стиль, в этом ей не откажешь, – произнес Жан Ги, поспешно запихивая в рот остатки гамбургера.

Гамаш, оплативший счет, знал, что «стиль» на языке Бовуара вовсе не означает комплимент.

Наконец все они собрались перед столом, и Марсель Шартран развернул холсты.

Верхней оказалась картина с губами.

Пока Шартран изучал картину, Гамаш смотрел на галериста. И понял, что «изучал» – неверное слово. Шартран впитывал ее. Старался не думать о картине, а ощущать ее. Собственно говоря, его глаза были почти закрыты.

Шартран слегка наклонил голову в одну сторону, потом в другую.

На его лице появилась едва заметная улыбка. Его опытный глаз увидел выписанные губы.

Потому что картина была самой улыбкой. Легкомысленная, смеющаяся перспектива.

– Вот тут немного хаотично, – сказал Шартран. – Здесь и здесь. – Он повел рукой над холстом. – Выглядит так, будто Питер просто заполнял пространство, не будучи уверен, что нужно делать. Нет связи. Но должен признать, что тут есть некая… – он поискал подходящее слово, – жизнерадостность.

Клара протянула руку и медленно повернула картину. Подобно тому, как вращается Земля. Медленно. Вокруг своей оси. Пока день не обернулся ночью. Улыбки нахмурились. Смех превратился в печаль. Небеса – в воду.

– О.

Это было все, что сказал Шартран, да больше и не требовалось. Выражение его лица говорило само за себя. Как и внезапно напрягшееся тело.

Гамаш почувствовал, как завибрировал телефон в кармане. Извинившись, он вышел.

– Bonjour. Рейн-Мари?

– Oui. Мы в зале ожидания аэропорта. Ближайшим рейсом возвращаемся в Монреаль. Хотела тебе рассказать в двух словах.

– Как все прошло?

– Пока непонятно.

Она кратко сообщила ему о посещении колледжа и о профессоре Мэсси. А также о профессоре Нормане.

– Значит, он из Квебека, – отметил Арман. – Но они не знают, откуда именно?

– В администрации ищут, – сказала Рейн-Мари. – Секретарь сейчас немножко занята. Готовится к отпуску, но я ее, кажется, убедила найти личное дело профессора Нормана. Старые дела не занесены в компьютер, так что ей придется искать вручную.

– И она готова этим заняться?

– Скажи, Арман, ты ведь обойдешься одной почкой?

Он скорчил гримасу:

– Возможно, если это единственная часть тела, которую ты ей предложила.

В трубке раздался смех Рейн-Мари, и Гамаш, улыбнувшись, повернулся в ее сторону. На заднем фоне послышался голос диктора, объявляющего посадку на рейс.

– Арман, что ты знаешь о музах?

– О музах?

Ему показалось, что он неправильно расслышал ее за шумом в зале. Но тут прозвучал другой, более четкий голос:

– Кончай болтать, бога ради.

– Это Рут?

– Она летала со мной. Кажется, она влюбилась в профессора Мэсси.

– Рут?

– Да-да. Видел бы ты ее. Краснела и хихикала. Они даже вдвоем цитировали ее стихотворение. «Я сижу, где посажена…» Ты его знаешь.

– Рут?!

– Давай живее, – раздался тот же ворчливый голос. – Если мы сядем сейчас, то успеем выпить виски, прежде чем эта хреновина взлетит.

Рут.

– Мне пора, – сказала Рейн-Мари. – Из дома позвоню и расскажу подробнее. Профессор Мэсси дал мне ежегодник. Буду разглядывать его в полете.

– Merci, – сказал он в трубку. – Merci.

Но Рейн-Мари уже отключилась.

Гамаш вернулся в кабинет и увидел, что четверо остальных склонились над второй картиной.

– Есть что-нибудь? – спросил он.

– Ничего. – Шартран покачал головой и выпрямился, словно оттолкнувшись от картины. – Бедняга Питер.

Клара посмотрела на Гамаша страдальческим взглядом. У нее было такое ощущение, словно грязное белье Питера выволокли на обозрение.

– А у вас? – спросил Жан Ги, показывая на телефон в руке шефа.

– Звонила Рейн-Мари. Она и Рут садятся в самолет и возвращаются в Монреаль.

– Рут? – спросила Клара.

– Да, она летала вместе с Рейн-Мари. Похоже, она приглянулась профессору Мэсси.

– Он казался таким здравомыслящим, – удивленно произнесла Мирна, качая головой. – Он все еще жив?

– Жив-жив, – ответил Гамаш. – Рут даже хихикала.

– И без всяких «тупиц»? – спросил Жан Ги. – Без «жопоголовых»? Наверное, это любовь. Или ненависть.

– Рейн-Мари выяснила что-нибудь? – поинтересовалась Клара.

– Только то, что профессор Норман считался неуравновешенным. Он преподавал теорию живописи. Он родом из Квебека. Она ждет сообщения, откуда именно.