– Buongiorno, Signora. Можно, я вам помогу?

Мими, замешивавшая цемент, распрямилась, уперла руки в бока и недовольно уставилась на него. Сперва этот взгляд его смутил, но он тут же понял, что смотрит она не на него. А на пижаму Альберта, которая была на нем.

– Только не в этом виде! – Мими рассмеялась, опустила мастерок в ведро, вытерла руки о передник и жестом велела ему следовать за ней. – У вас один размер, – сказала она, доставая из платяного шкафа коричневые брюки Виктора и его рубашку. – Примерьте.

Когда Мориц спустился вниз в одежде Виктора, придерживая брюки за пояс, чтобы не свалились, Мими рассмеялась:

– Вам надо есть побольше шакшуки!

Тут вошла Ясмина, вернувшаяся с рынка с овощами и хлебом. Она удивленно посмотрела на них.

– Ясмина, Аль-Альмани будет нам помогать. Сделай ему брускетту, ему нужны силы!

Колючий взгляд Ясмины задел Морица. Что тебе здесь надо? – спрашивали ее сверкающие глаза. Но и что-то другое было в ее взгляде – темное и жадное, смутившее Морица. Ожидание, упрек, голод. Он чувствовал себя одновременно и желанным, и ненавидимым.

Превозмогая слабость, Мориц таскал камни. Большие обломки, которые женщинам были не по силам. Перемещал их в кучу в саду. Он не бросил работать даже в полуденную жару, хотя все его тело было мокрым от пота.

– Отдохните! Вы еще слишком слабы, – сказала Мими.

Он отрицательно помотал головой и потащил очередной камень. Упрямо и ожесточенно, будто хотел возместить вину за все эти разрушения. Конечно, бомбы сбрасывали не бомбардировщики «хейнкель», а «ланкастеры» и «Б-25». Но ведь если бы вермахт не вторгся на африканскую землю, город сейчас был бы цел.

Ясмина поглядывала на него со смешанным чувством недоверия и забавы, как смотрят на экзотическое животное, а может, и с некоторой искрой уважения. Когда в конце дня он снял с себя на кухне рубашку и майку, чтобы помыться над раковиной, – ванная комната была в руинах – она неслышно вошла и повесила полотенце на спинку стула. И тут же вышла.

* * *

Вернувшийся вечером Альберт возмутился. Дескать, Морицу в его состоянии нельзя работать! Мориц принялся уверять, что он уже здоров благодаря антибиотикам, которые он, само собой, оплатит.

– Он нам сегодня хорошо помог, – заметила Мими.

Альберт проигнорировал ее слова.

– Вы наш гость, а не работник!

– Мы не можем перетаскать все камни сами, – возразила Мими. – Нам нужен мужчина!

– Тогда наймем рабочих.

Они спорили, не уступая друг другу. Мориц настаивал, что должен внести свою долю. В конце концов Альберт сдался, но только при условии, что за свою работу Мориц получит такую же плату, как и рабочий, которого Альберт завтра разыщет в порту. Мориц отказался. Его плата – это кров и стол.

– Хорошо, – сказал Альберт, – договоримся так: вы работаете за кров и стол, а когда наш дом будет готов, я дам вам денег на дорогу. Согласны?

– Я верну их вам, как только доберусь до дома. Честное слово.

Он протянул руку. Альберт, не соглашаясь, скрестил руки на груди, но Мими ткнула его. И они с Морицем пожали друг другу руки.

– Почему вы все это делаете? – спросил Мориц, смущенный великодушием Альберта. – Для немца?

– Вы ведь знаете книгу Моисееву? Она и в вашей Библии есть.

Мориц не понимал, к чему тот клонит.

– «Пришельца не притесняй и не угнетай его, ибо вы сами были пришельцами в земле Египетской»[53]. Так говорил Господь.

Мориц молчал, взволнованный.

– Но… вы же не верите в Бога, разве не так?

– Научно не доказано, что наши праотцы когда-то побывали в Египте. Может, это всего лишь миф, – Альберт улыбнулся, – но это хороший миф.

Ясмина скептически наблюдала за ними, так и не произнеся ни слова. Да ведь ее мнения никто и не спрашивал.

* * *

Мими накрыла на стол. Печеные пирожки с яйцом, каперсами, тунцом и петрушкой.

– А вы знаете, что человек – единственный вид на планете, который делится пищей? – спросил Альберт, снова повеселев. – Ведь вы видели, как кошки или собаки грызутся за кусок мяса? Даже обезьяны – а они наши ближайшие родственники, хотя некоторые и отрицают это – не делятся друг с другом. Интересно, не правда ли?

Мими зажгла свечи – по одной на каждого члена семьи – и прочитала на иврите застольную молитву. Мориц молчал и думал о том, чье место за столом он сейчас занимал. Жив ли еще Виктор? У него нет права здесь сидеть. Его присутствие оправдывало лишь то, что он сделал, а не то, кем он был. За кров, пищу, постель он должен расплатиться работой. И за милость не быть выданным. В Альберте, а теперь и в Мими он не сомневался. Но как к нему относится Ясмина и что он должен сделать, чтобы она его не выдала, Мориц понять не мог. Она избегала его взгляда, а он ее. Никто не спрашивал его о том, что он делал в вермахте. Как и о том, женат ли он и кем был до войны. Мориц спросил себя почему. И ответил: это не отсутствие интереса к его персоне, а необходимость – чтобы не навредить их хрупкому соглашению, ибо очевидно, что здесь могут разверзнуться бездны.

Защищала его не история, которую с таким же успехом можно было и выдумать. Он вовсе не был героем и не питал особой симпатии к евреям. Но он никогда ни о ком не судил только исходя из религиозных убеждений или внешности. Мориц вообще не судил людей – его отношение к миру определялось любопытством, распространявшимся на все. У него не было чувства превосходства, с которым жили в то время очень многие. Уверенность, что ты лучше других, – откуда было ей взяться у него, деревенского мальчишки. Однажды он сумел вставить в разговоре за столом, что никого не убивал, что был кинооператором. Но семья Сарфати никак не отреагировала на эти слова, да и разве мог он их доказать – любой на его месте скрыл бы правду. Иногда посреди разговора семья переходила с итальянского на смесь еврейского и арабского, и Мориц предполагал, что речь идет о чем-то сугубо семейном, не касающемся его. И делал вид, что ничего не заметил.

Альберт рассказывал о бедственном положении в городе. Если евреи дышали теперь свободно, то итальянцы попали под прицел новых господ. Шли аресты, людей допрашивали, на них доносили. Все разом вдруг превратились в убежденных антифашистов. Муссолини? Да он преступник, very bad man, of course, Mister[54]. Ясмина хотела вернуться в «Мажестик», но американцы, расположившиеся там, не брали никого с итальянскими фамилиями. Еврей ты, мусульманин или христианин, твой Бог им был безразличен, считалось только, откуда происходят твои родители.

– Потерпи, – сказал Латиф. – Времена меняются быстрее, чем мы.