На катере мы даем им подышать чистым кислородом. Патриса усадили на юте, я обнимаю его, а Филип держит мундштук. Больше мы ничего не можем для него сделать. Вот когда аукнулся недостаток денег – на барокамеру не хватило. На максимальной скорости мы несемся к порту, где уже ждет машина «скорой помощи».

* * *

В неоновом свете холла мы ждем врача. Больницы всюду в мире одинаковы. Это места ожидания. Появляется сицилийское семейство – с обернутыми фольгой кастрюлями и тарелками, с вином и белым хлебом. Потом приезжает из отеля супружеская пара Трибель и жена Митцлаффа. И с ними Жоэль. Мое удивление ее забавляет.

– Ну и что, что он меня боится, – говорит она. – Не могу же я из-за этого желать ему смерти, верно? Как они себя чувствуют?

Я могу лишь повторить слова врача. Ламин, похоже, в порядке. А у Патриса все еще затрудненное дыхание. Они обследуют его легкие. Нам остается только ждать. И сравнить жетон, найденный Патрисом в самолете, со списком пропавших без вести. 53642/819. Этот жетон не принадлежал никому из экипажа. И моему деду тоже. 53642/819 – пассажир по имени Карл-Хайнц Дрефс, лейтенант 4-й эскадрильи истребителей-бомбардировщиков, родился 4.10.1916 в Регенсбурге. Никто его не знает, никому не известно, есть ли у него родственники, которые его ищут. Один из миллионов без вести пропавших. Из соседней комнаты доносится смех сицилийского семейства. Я голодна. Мы с Жоэль решаем раздобыть пиццы.

Снаружи уже темно. Я рада, что мы вышли на воздух. Не люблю больницы. Слишком долго мне пришлось сидеть в больничных коридорах и ждать. И там не смогли вылечить мать. Мы находим маленький ресторан и заказываем пиццу навынос. Я не сразу понимаю, что усталый хозяин и пекарь – не итальянцы. Над кассой висит старинное черно-белое фото пары – наверное, родители хозяина. Шестидесятые, обои с пальмами в качестве фона. Арабская надпись внизу – вероятно, название фотостудии. По телевизору в открытой кухне идет передача тунисского телевидения.

– Они были здесь всегда, а мы всегда были на той стороне моря, – говорит Жоэль. – Знаешь, что означает Марсала?

– Нет.

– Марса Аллах. Порт Господа. Это был первый исламский город в Италии.

– Когда это было?

– Ох, дорогая, откуда мне знать. Задолго до нашего времени.

Хозяин ресторана ставит перед нами два стакана марсалы. От заведения. Должна признаться, я знаю это знаменитое вино лишь понаслышке. Тунисец наливает и себе, и мы с ним чокаемся. Его усталости как не бывало, и он гордо объясняет, что слово «алкоголь» происходит из арабского языка. Аль-кухль. Подсчитано.

Ночами Мориц слышал шум моря. Иногда лай собак и арабскую музыку до глубокой ночи. Этот народ танцевал даже среди руин. Снаружи бурлила жизнь, все шумело и смеялось, тогда как он отдалялся от мира, проводя дни в лихорадочном полусне.

Они поселили его в единственной комнате, стены которой уцелели. В комнате Виктора. Он лежал и слушал. Пустота нагоняла страх. Целые дни без приказов, пропадающее впустую время, безделье – вообще-то невозможно тяжело. Но тело отказывалось служить. Солдатский ритм, вошедший в кровь и плоть, сменился волнами озноба и жара, он дрожал и потел, а дни перетекали в ночи и назад, как и сны в явь и обратно. Резкий солнечный свет, проникавший сквозь ставни, звуки, которых он не понимал, радио по-французски, иногда итальянская служба Би-би-си, а к этому еще голоса семьи по-итальянски, и дни напролет ни одного немецкого слова. Обрывки арабского или еврейского, он их с трудом различал, молитвенные завывания, танцы или сны.

Сперва он потерял чувство времени, потом чувство места, а потом уже и не знал, кто он. Без формы, без языка, без контроля над своим телом – что вообще от него еще оставалось? Когда это доходило до его сознания, он впадал в панику. Он будто провалился в дыру сквозь себя самого и упал в темноту. Он все падал и падал. Но в какой-то момент падение сменилось парением – может, то была ладонь на лбу, нежная ладонь, но он не мог сказать, настоящая то рука или плод его воображения. Неведомо откуда пришло чувство: как хорошо. И с этим ощущением полной безопасности он снова провалился в сон.

* * *

Каждое утро и каждый вечер – единственная регулярность в тягучем течении времени – доктор Сарфати тихонько стучал в дверь, утром уже в костюме и при галстуке, чтобы измерить температуру, сменить повязку и дать антибиотик. В течение дня синьора Сарфати приносила чечевичный суп, спагетти и жареную рыбу, но Мориц мог проглотить только жалкий кусочек. Синьора говорила мало, но сочувствие, с каким она смотрела на него, пробуждало в нем давно забытое ощущение заботы, смущавшее его. У него не было права на ее дружелюбие – они по-прежнему чужие, хотя уже и не враги, и кто его знает, не сдаст ли она его новым властям.

Иногда, очнувшись от лихорадочного сна после щелчка дверной ручки, он ждал, что сейчас она войдет в сопровождении солдат, – но то была все та же синьора Сарфати в фартуке поверх платья в цветочек, с подносом в руках.

– Это шакшука, – говорила она с улыбкой. – Виктор у нас любит шакшуку.

Синьора никогда не спрашивала его ни про службу, ни про семью. Она вообще не упоминала, что он немец, как не упоминала и Ясмину. Она говорила лишь о Викторе. Что у него в детстве тоже однажды случилась сильная лихорадка. Что он любит шакшуку, обильно приправленную хариссой. Что он ненавидит войну. Словно Мориц был его близким другом, а не видел его почти что мимолетно.

Она даже принесла фотоальбом. Виктор – совсем малыш – на пляже, смеется, в руке мороженое. Виктор с одноклассниками, все в школьной форме, торжественно-серьезные, и только он озорно улыбается. Виктор-подросток, расслабленно стоит у отцовского «ситроена», будто машина принадлежит ему. Этот мир мне ничего не сделает, говорит его поза. Рядом с ним Ясмина, робкая, но явно гордая своим старшим братом.

– È fortunato, – сказала синьора. – Баловень судьбы.

Мориц никогда не видел матери, которая бы так любила своего сына, да что там, боготворила. Даже его собственная мать не была такой. И когда синьора Сарфати в очередной раз ему улыбнулась, он вдруг расплакался – столько нежной доброты было в ее глазах. Он не заслужил ее любовь, эта любовь предназначена другому человеку.

Он пытался представить, каково это – вырасти в этой семье, и ощущал тайную зависть к Виктору, которому в избытке досталось материнской любви и теплоты, тогда как он сам лишился ее слишком рано. Воспоминания о матери он закопал так далеко вглубь памяти, что уже едва помнил, как она выглядела. Но помнил чувство, исходившее от нее, – оно было таким же, что исходило и от синьоры Сарфати, когда она садилась на его кровать и рассказывала о Викторе. А он лишь молчал да бормотал Grazie.