Кивнув, Кейта заходит на мелководье и осторожно опускает мое тело в облегчающий боль холод. В нем столько соли, что я не тону, и по мышцам, что начинают сплетаться плотнее, пробегают искорки. К моему облегчению, это не так больно, как во время пробуждения, а скорее неприятно – словно зуд, который никак не пройдет.

Убедившись, что я удобно лежу, Кейта смотрит на меня сверху вниз, но в его глазах затаилась тревога.

– Кем бы ты ни была, ты никогда не сможешь вернуться в Хемайру, ты понимаешь, Дека? Тебе нельзя возвращаться.

Я растерянно моргаю, стараясь не шевелить ничем, кроме глаз. Пусть Кейта и велит мне держаться подальше от Хемайры, он без трепета наблюдает, как мое тело сшивается воедино, без капли отвращения, хотя зрелище наверняка жуткое. Когда у меня дергается палец, Кейта берет мою ладонь в свою. Смутно чувствую, как по волокнам тела от его прикосновения растекается тепло. Подняв взгляд, я вижу в его глазах немые слезы.

Он прощается. Я понимаю это и без слов.

– Ты слишком сильна, Дека, – печально говорит Кейта. – Всегда такой была. Вот почему они тебя убили. Вот почему убьют снова, если ты вернешься. Никогда не возвращайся в Хемайру, слышишь меня? Ни-ко-гда.

Я пытаюсь найти, что ответить, но губы дрожат, а слезы застилают мне глаза. Никогда не возвращаться? Больше никогда его не увидеть? Не увидеть друзей, Бритту? От одного только взгляда на Кейту сердце разбивается на осколки.

Я так поглощена страданиями, что не замечаю проскользнувшие в пещеру тени. Не замечаю, что мы не одни, пока не звучит знакомый голос.

– О, она не вернется, юный лорд Гар-Фату, – мурлычет он. – Дека никогда не вернется к людям.

33

Пещеру наполняет легкий свист. Я поднимаю взгляд к потолку и первое, что вижу, это огромные стеклянные фонари, которые несут вниз, в пещеру, грифы, исполинские звери, похожие на полосатых пустынных кошек, только покрытые оперением и с растущими из плеч крыльями. Грифов по меньшей мере семь, и на спине каждого спускается женщина в доспехах. Даже из воды я чувствую, как броня отдается дрожью.

Это адская броня, а значит, эти женщины – алаки, но в чем-то они совсем иные. Я разглядываю их, и меня вдруг осеняет. Они старше всех алаки, которых я встречала. Много, много старше.

Даже древней, если судить по их виду. Некоторым едва ли дашь больше сорока, а значит, им, должно быть, несколько тысячелетий. Чтобы постареть на год у нас, в конце концов, уходят сотни лет.

Я сразу узнаю предводительницу в белой броне.

Белорукая.

Ей навстречу поднимается клубами туман. Он исходит от хлынувших в пещеру смертовизгов, все они с шипами, в доспехах. Все они – женщины.

Мысль затрагивает что-то внутри меня – и запускает волну осознания, кто они такие. Кем они все это время были.

– Кейта, – шепчу я, предупреждая, но он уже их заметил.

Они все такие высокие, что, даже лежа в воде, я легко различаю Катью, вижу, как в тусклом свете вспыхивают алым ее шипы. Рядом с ней вышагивают Брайма и Масайма, выделяясь белыми лошадиными телами среди более крупных и темных смертовизгов.

– Дека, – встревоженно отвечает Кейта и придвигается ко мне ближе, держа руку на эфесе.

Белорукая ухмыляется, забавляясь. Она плавно соскакивает со спины грифа и ставит фонарь на пол пещеры.

– Как ты, без сомнений, уже понял, Кейта, смертовизги и алаки – суть одно и то же. Дека – наша. Всегда была наша.

– Наша? – хмуро переспрашивает Кейта. – Вы – тоже алаки?

– Тоже? – презрительно смеется Белорукая. – Я – Первородная. Фату из Изора, мать дома Гизо, истинная императрица Отеры. Я – твой предок, мальчик. Ты и весь твой род вышли из моего чрева.

У Кейты отвисает челюсть – впрочем, как и у меня.

– Не может быть, – ахаю я. – Вы не можете быть алаки.

– Почему? Потому что ты не ощутила меня интуитивно, как остальных? – Белорукая ухмыляется. – Твоей матери тоже не удалось, пусть для столь нежного возраста она уже была довольно чувствительной.

В ушах стоит грохот – сердце колотится так быстро, что вот-вот вырвется из груди.

– Мама была алаки? – спрашиваю я, вдруг охрипнув. – Невозможно! Ее кровь была чиста, я видела!

– Ты и твой отец видели то, что она хотела.

Перед глазами проносятся воспоминания, последние дни перед смертью матери. Какой больной она выглядела, как из ее глаз и ушей струилась кровь, много красных потеков. Неужели все, что я видела, неправда? Не могу этого принять.

Но ведь… мать была Тенью.

От этой мысли по коже пробегают мурашки.

Их искусство – уловки, их ремесло – маскировка.

– Что с ней случилось? – спрашиваю я. – Она действительно умерла?

На мгновение внутри робко разворачивает нежные лепестки надежда. Затем взгляд Белорукой мрачнеет, и моя надежда стремительно обращается в прах.

– Приношу глубочайшие извинения, Дека. Твоя мать окончательно и бесповоротно мертва.

– Но как она умерла на самом деле? – Мне почти больно произносить этот вопрос, но я должна его задать.

Белорукая вздыхает.

– Она принимала меры, чтобы спасти тебя от Ритуала Чистоты, но ее поймали джату. К ней применили Право казни.

Из горла вырывается всхлип. Право казни. Если последнюю смерть матери было так же трудно найти, как мою, даже представить не могу, какие муки она пережила, прежде чем покинуть этот мир.

Из моих глаз катятся слезы, и я вздрагиваю, когда Белорукая касается ладонью моей щеки.

– Пусть тебя утешает то, что мать очень тебя любила, Дека. Все, что она делала, – было ради тебя.

Слова прожигают меня насквозь. Я не хочу их слышать, не хочу их даже думать, но должна затолкать боль поглубже. Настала пора задавать вопросы. Трудные вопросы.

– Как вы ее встретили? Мою маму? Она помогла вам меня создать?

– Тебя создать? – Белорукая смеется, будто застигнутая этим врасплох. – Даже я не обладаю подобной властью. Нет, я должна была приглядывать за тобой, и я делала это всю твою жизнь. И даже до того, как ты попала в живот Уму. Таков был, видишь ли, мой долг.

Я раскрываю рот, не в силах понять, что она говорит. До того, как я попала в живот матери? Долг?

Белорукая подходит ближе, ее улыбка становится жгучим, напряженным оскалом. Меня прошибает дрожь. Лицо Белорукой застывает той же гримасой рвения, что у жрецов, читающих отрывки Безграничных Мудростей. Остальные алаки расступаются перед ней, как подданные перед королевой. Как солдаты перед генералом. Смертовизги позади них молча наблюдают за происходящим, гиганты, что возвышаются над гораздо меньшими сестрами.

– Когда Золоченые, проливая слезы, создали золотое семя, из которого ты выросла, я была там, – заявляет Белорукая. – Когда джату создали Право казни и вписали его в Безграничные Мудрости, дабы сделать законным, это я спрятала тебя у себя в утробе. И когда мои сестры воссоединились, готовясь к этой войне, это я нашла твою мать – юную алаки на грани перехода, не подозревающую о своем божественном наследии.

Божественное наследие…

Что-то в этих словах заставляет меня покрыться мурашками, но я сдерживаюсь, храню молчание.

– Уму начала истекать божественным золотом в пятнадцать лет, – продолжает Белорукая. – Когда она в панике бросилась ко мне, я поведала ей, кто она и что случилось с нашим родом. Она рыдала у моих ног, спрашивала, чем может быть полезна. И я поняла: она – идеальный сосуд. Мы дождались возраста, в котором она могла тебя понести, и когда она вошла в воды озера Варту-Бера, я опустила в них твое семя. И вот десять месяцев спустя появилась ты, по образу одновременно и Умы, и мужчины, которого она выбрала, чтобы тебя растить. Идеальное подобие человека.

Грудь сдавливает, и я едва дышу. Семя? Сосуд? О чем она?

Кейта качает головой.

– Вы сбиваете Деку с толку, – произносит он, переводя