– Тут тепло и сухо. – Я опускаю сумку на пол каморки. – Великолепно!

– Вот и хорошо. Значит, я сплю у себя, а вы здесь. Ясно?

– Ясно. – Когда женщина в тебе заинтересована, она непременно дает это понять; если же нет, то ни одеколон, ни подарки, ни сладкие речи не заставят ее передумать. – Огромное вам спасибо. Нет, я серьезно. Не знаю, что бы я сейчас делал, если бы вы надо мной не сжалились.

– Ничего, выжили бы. Такие, как вы, всегда выживают.

Я смотрю на нее:

– Такие, как я?

Она только фыркает.

– Ради бога, Лэм! Бинтуйте, а не накладывайте турникет. – Холли не впечатляют мои познания в медицине. – Похоже, вы пропустили и занятия по оказанию первой помощи. И нашивки «Юный доктор» у вас нет. Погодите, а вы хоть какие-то скаутские нашивки заработали? Нет, не отвечайте, и так все ясно. Ладно. – Она тушит окурок. – Дайте-ка я сама. Но если вздумаете отпускать дурацкие шуточки насчет медсестричек, то получите по другой лодыжке вон той доской для резки хлеба.

– Что вы, что вы! Никаких шуток!

– Ногу на стул. Я не собираюсь вставать перед вами на колени.

Она разматывает неуклюжую повязку, удивляется моему неумению. Без носка распухшая лодыжка выглядит странной, голой и очень непривлекательной, особенно в пальцах Холли.

– Вот, для начала разотрите ушиб кремом с арникой – он отлично помогает при растяжениях и синяках.

Она подает мне тюбик. Я подчиняюсь, и, когда лодыжка лоснится от крема, Холли умело накладывает повязку – тугую, но не слишком, а в самый раз. Я смотрю на ее пальцы, на завитки черных кудрей, на выразительное лицо, скрывающее и отражающее перемены настроения. Это не похоть. Похоть получает желаемое и на мягких лапах уходит лесом. Любовь куда требовательней. Она требует круглосуточного внимания и заботы, защиты, обручальных колец, клятв, совместного счета в банке; ароматических свечей в день рождения; страхования жизни. Детей. Любовь – диктатор. Мне все это известно, но раскаленное горнило моей груди ревет: ты ты ты ты ты, и я ровным счетом ничего не могу с этим поделать.

Ветер ломится в оконное стекло.

– Не слишком туго? – спрашивает Холли.

– Идеально, – говорю я.

– Как снежинки в хрустальном шаре, – говорит Холли, глядя на буран.

Она рассказывает об охотниках за НЛО, которые приезжают в Сент-Аньес, почему-то воспоминает, как собирала клубнику в Кенте и виноград в Бордо; говорит, что беспорядки в Северной Ирландии не прекратятся до тех пор, пока в школах не покончат с сегрегацией; а однажды она прошла на лыжах по долине, которую три минуты спустя погребла снежная лавина. Я закуриваю и рассказываю, как в Кашмире опоздал на автобус в Ладакх, а его занесло и он сорвался в пропасть глубиной пятьсот футов; объясняю, почему жители Кембриджа ненавидят студентов; почему на колесе рулетки есть ноль; как прекрасно летом в шесть утра идти на веслах по Темзе. Мы вспоминаем первые самостоятельно купленные синглы, спорим о достоинствах «Экзорциста» и «Сияния», обсуждаем планетарии и Музей мадам Тюссо – в общем, болтаем о всякой ерунде, но на Холли Сайкс при этом очень приятно смотреть. Я снова вытряхиваю полную пепельницу. Холли спрашивает о моей трехмесячной стажировке в Блайтвуд-колледже, на севере штата Нью-Йорк, и я излагаю основные факты в несколько подредактированном виде, в том числе и эпизод с охотником, который подстрелил меня, приняв за оленя. Она рассказывает, что ее подруга Гвин прошлым летом работала в летнем лагере в Колорадо. Я в ответ вспоминаю, как Барт Симпсон звонит Мардж из летнего лагеря и заявляет: «Я больше не боюсь смерти», а Холли спрашивает, кто такой Барт Симпсон, и мне приходится объяснять. О Talking Heads она говорит, как католичка о любимых святых. Неожиданно выясняется, что время обеденное. Из половины пакета муки и остатков, завалявшихся в холодильнике, я готовлю пиццу, чем произвожу на Холли сильное впечатление, хотя она старается этого не показывать. Баклажан, помидоры, сыр, соус песто и дижонская горчица. В холодильнике есть бутылка вина, но я подаю на стол воду, чтобы Холли не подумала, будто я хочу ее подпоить. Я спрашиваю, не вегетарианка ли она, потому что даже бульонные кубики вегетарианские. Да, она действительно вегетарианка; она рассказывает, как в шестнадцать лет гостила в Ирландии у своей двоюродной бабушки Эйлиш и как однажды «мимо прошла блеющая овца, а я вдруг поняла, что ем ее детей». Я говорю, что люди предпочитают не задумываться о неприятных истинах. Потом я мою посуду – «плата за проживание», – и тут выясняется, что Холли никогда не играла в трик-трак, и я фломастером рисую игральную доску на внутренней стороне коробки из-под «Витабикса». Холли находит в ящике шкафа стаканчик и пару игральных костей, а в качестве фишек мы используем серебряные и медные монетки. Она так быстро осваивает игру, что я позволяю ей выиграть третью партию.

– Поздравляю, – сказал я. – Ты быстро учишься.

– Может, тебя еще и поблагодарить за то, что ты мне поддался?

– Да не поддавался я! Честное слово. Ты выиграла вполне законно…

– Красиво врешь, пижон!

Потом мы пытаемся смотреть телевизор, но из-за бурана сигнал проходит плохо, и на экране такая же белесая муть, как за окном. Холли находит видеокассету с черно-белым фильмом, оставшуюся от предыдущего жильца, растягивается на диване, а я утопаю в кресле, пристроив пепельницу между нами, на диванный подлокотник. Я стараюсь сосредоточиться на фильме, а не на теле Холли. Фильм английский, снятый, наверное, во второй половине сороковых годов. Начальные титры отсутствуют, так что название остается неизвестным, но сюжет захватывающий, хотя диалоги звучат с интонациями Ноэла Кауарда. Дело происходит на круизном лайнере, плывущем сквозь туман; лишь через некоторое время и сами герои, и мы с Холли понимаем, что все персонажи мертвы. Характер каждого проясняется с помощью ретроспективной истории, как у Чосера, а потом на лайнере появляется властный Арбитр, чтобы решить, какая участь ждет пассажиров в загробной жизни. Энн, безгрешная главная героиня, получает пропуск в рай, а ее муж Генри, пианист, участник австрийского Сопротивления, совершивший самоубийство, сунув голову в духовку, становится стюардом на борту аналогичного океанского лайнера, курсирующего между мирами. И тогда его жена заявляет Арбитру, что рай ей ни к чему и что она не расстанется с мужем. В этом месте Холли фыркает: «Ну конечно!» Потом Энн и Генри слышат звон бьющегося стекла и просыпаются в своей квартире, спасенные от отравления газом, потому что в разбитое окно вливается поток свежего воздуха. Мощное крещендо струнного оркестра, муж и жена падают друг другу в объятья и начинают новую жизнь. Конец фильма.

– Какая фигня! – говорит Холли.

– А мы смотрели не отрываясь.

В серо-лиловом сумраке за окнами кружат снежинки. Холли встает, чтобы задернуть шторы, и замирает у окна, словно зачарованная снегопадом.

– Какую самую большую глупость ты совершил в своей жизни, пижон?

Я поудобнее устраиваюсь в кресле. Оно шуршит.