Выпивка, кокаин и похоть превращают моего старого приятеля Четвинд-Питта в первостатейный кусок дерьма, и я вынужден ответить ему тем же.

– Не подумай, что я обсираю твой кусок хлеба, Руфус, но, надеюсь, ты понимаешь, что вы сняли шлюх? От них исходит недвусмысленное амбре секса за деньги. Я так, на всякий случай интересуюсь.

– Ты, конечно, классно мухлюешь за карточным столом, но тебе сегодня не обломилось. – Четвинд-Питт тычет меня в грудь, и я живо воображаю, как обламываю его мерзкий указательный палец. – Стоит нам без особых усилий и меньше чем за час заполучить трех смуглых милашек, как Лэм заявляет, что мы им заплатили. Нет, дружище, они не шлюхи, а женщины опытные и со вкусом, так что готовь затычки в уши: Шенди – девица голосистая, уж поверь мне, я в этом разбираюсь.

Такого я не спускаю:

– Я за карточным столом не мухлюю.

– А по-моему, еще как мухлюешь, стипендиат!

– Убери-ка от меня подальше свой палец, Гейлорд Четвинд-Питт! И докажи, что я мухлюю.

– Нет, ты, умник, улик не оставляешь, хотя из года в год выигрываешь у друзей тысячи. Кишечный паразит!

– Если ты так уверен, что я мухлюю, Руфус, зачем же ты со мной играешь?

– А я больше не буду с тобой играть! И между прочим, Лэм, почему бы тебе не…

– Ребята, – говорит Фиц, наш укуренный миротворец, – это же не вы, это колумбийский снежок или еще какая хрень от Гюнтера. Ну чего вы, право слово. Швейцария! Канун Нового года! Шенди жаждет любви, а не драки. Миритесь немедленно и поцелуйтесь.

– Пусть этот шулер поцелует меня в жопу, – бормочет Четвинд-Питт, протискиваясь мимо меня к двери. – Сходи за куртками, Фиц. И скажи девочкам, что чудесная вечеринка продолжается.

Дверь в мужской туалет захлопывается.

– Он на самом деле ничего такого не думает, – извиняющимся тоном говорит Фиц.

Надеюсь, что нет. По разным причинам мне очень хочется на это надеяться.

Я остаюсь послушать очередной ремикс диджея Аслански – хит середины восьмидесятых «Exocets for Breakfast»[50] Деймона Макниша, – но прощальная тирада Четвинд-Питта совершенно испортила мне настроение и пошатнула веру в незыблемость проекта «Маркус Анидр». Анидра я придумал не только как фальшивого держателя счетов для хранения и сокрытия моих неправедных доходов, но и как улучшенный вариант Хьюго Лэма, умнее и честнее. Но если даже болван благородных кровей вроде Четвинд-Питта способен разглядеть, что у меня внутри, значит я не настолько умен, а мой Анидр не настолько хорошо замаскирован, как я полагал. И хотя я мастерски умею притворяться, но все же что дальше? Допустим, месяцев через восемь я устроюсь на работу в Сити, где злословием и обманом спустя пару лет добьюсь годового дохода с не меньшим количеством цифр, чем в номере телефона. Ну и что? Допустим, к началу следующего столетия я стану владельцем кабриолета «мазерати», виллы на Кикладах и яхты в заливе Пул. Ну и что? Допустим, Маркус Анидр создаст империю акций, недвижимости и инвестиционных портфелей. Ну и что? Империи умирают, как и все мы, танцоры в пульсирующей светом темноте. Видишь ли, свету нужны тени. Глянь, морщины расползаются плесенью по нашему гладкому персиковому пушку, с каждым ударом сердца – тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук – варикозные вены набухают на гладких икрах, торсы и груди жиреют и обвисают; вот бригадный генерал Филби взасос целует миссис Болито; и песня прошлого года сменяется песней нового года, и следующего года, и всех последующих лет, и волосы танцоров серебрятся морозной сединой, редеют и опадают облученными клочьями; рак расползается по прокуренным легким, по дряхлеющей поджелудочной железе, по ноющей простате; ДНК расплетается, как шерстяная нить, и мы кубарем катимся вниз, падаем с лестницы, инфаркт, инсульт, не танец, а судороги. Это клуб «Вальпурга». Это знали еще в Средние века. Жизнь – заболевание неизлечимое.

Мимо crêperie человека-гориллы на площади, под гирляндами огоньков, протянутыми между шипастыми ветвями сосен, в воздухе, дрожащем от колокольного звона и холодном, как горный ручей, мои ноги сами находят дорогу, но ведет она не в фамильное швейцарское шале Четвинд-Питтов. Я снимаю перчатки и закуриваю. На моих часах 23:58. Слава богу удачно выбранного времени. Уступаю дорогу полицейскому внедорожнику – цепи на шинах позвякивают, как бубенцы на санях, – сворачиваю в переулок к «Ле Кроку», сквозь круглое окно гляжу на толпу местных, приезжих и не пойми кого; Моник смешивает коктейли, а Холли не видать. Я все-таки вхожу, протискиваюсь между телами, пиджаками, клубами дыма, шумом и гамом, звоном посуды и обрывками «Maiden Voyage»[51] Херби Хэнкока. Добираюсь до бара, и тут Гюнтер приглушает музыку и взбирается на табурет, размахивая футбольной трещоткой. Он указывает теннисной ракеткой на огромные стенные часы: остается двадцать секунд старого года. «Mesdames et messieurs, Damen und Herren, ladies and gentlemen, signore e signori – le countdown, s’il vous plaît…»[52] У меня аллергия на мероприятия подобного рода, так что я воздерживаюсь от участия в общем хоре, но когда посетители дружно досчитывают до пяти, я встречаюсь с ней взглядом, и мы неотрывно смотрим друг на друга, точно дети, играющие в гляделки: кто первым улыбнется, тот и проиграл. Толпа взрывается безумными ликующими криками, и я проигрываю. Холли наливает «Килмагун» в бокал с кубиком льда и подает мне:

– И чего вы хватились на этот раз?

– Счастливого Нового года, – говорю я.

Утром просыпаюсь в мансарде у Четвинд-Питта с твердым убеждением, что ровно через шестьдесят секунд в гостиной двумя этажами ниже зазвонит телефон и отец сообщит мне некие неприятные новости. Разумеется, ничего такого не будет, это просто дурной сон, а не какое-то предвидение, потому что я не обладаю сверхъестественными способностями. А вдруг отец позвонит из-за смерти Пенхалигона? Вдруг Пенхалигон что-то такое написал в предсмертной записке и полицейские из Труро уже побеседовали с отцом? Нет, это приступ паранойи, обычное явление после кокаина, однако на всякий случай, просто на всякий случай, я встаю, накидываю халат и спускаюсь в гостиную; шторы еще задернуты, а телефон на столике молчит и явно собирается молчать и дальше. Из комнаты Четвинд-Питта доносится «In a Silent Way»[53] Майлза Дэвиса, очевидно, для поддержания образа виггера. В гостиной ни души, зато полно мусора: бокалы из-под вина, пепельницы, обертки и коробки из-под еды, а на винтовке времен Бурской войны болтаются шелковые трусы-боксеры. Когда я ночью вернулся домой, три укуренных мушкетера и девочки-подпевочки вовсю развлекались, так что я прямиком отправился спать.