Вик распростерлась на жаре, ожидая возвращения Уэйна. Ей хотелось подремать, но каждый раз, начиная засыпать, она вдруг вздрагивала и пробуждалась, услышав у себя в голове песенку сумасшедшей.

Впервые Вик услышала песню сумасшедшей, находясь в психиатрической больнице в Денвере, куда попала после того, как спалила таунхаус. В песне сумасшедшей было всего четыре строки, но ни Боб Дилан, ни Джон Леннон, ни Байрон и ни Китс — никто и никогда не снизывал вместе четырех строк в такой глубоко проницательный и эмоционально точный стих.

Коль пою я эту песню, то никто здесь не уснет!

Я сегодня в настроенье — ночь петь буду напролет!

Вик жалеет, что не может, сев на байк, умчаться прочь!

А ведь точно так могли бы сани Санты ей помочь!

Эта песня разбудила ее в первый же вечер в клинике. Ее пела неизвестная женщина в какой-то палате строгой изоляции. И пела она ее не просто для собственного удовольствия, но обращалась с ней непосредственно к Вик словно с серенадой.

Сумасшедшая визжала-вопила свою песню по три-четыре раза в ночь, как правило, именно тогда, когда Вик погружалась в сон. Иногда сумасшедшая начинала так сильно смеяться, что не могла воспроизвести мелодию от начала до конца.

Вик тоже приходилось кричать. Она кричала, чтобы кто-нибудь заткнул эту мразь. Начинали вопить другие, всю палату охватывали крики, все кричали, требуя соблюдать тишину, дать им поспать, прекратить это безобразие. Вик кричала до хрипоты, пока не приходили черные мужчины в белых халатах, чтобы скрутить ее и вставить ей в руку иглу.

Днем Вик сердито рассматривала лица других пациенток, ища в них признаки вины и усталости. Но они все выглядели виноватыми и усталыми. На сеансах групповой терапии она внимательно прислушивалась к другим, думая, что полуночная певица выдаст себя хриплым голосом. Но хриплые голоса были у всех — из-за тяжелых ночей, плохого кофе и сигарет.

В конце концов наступил вечер, когда Вик перестала слышать сумасшедшую с ее сумасшедшей песней. Она решила, что ту перевели в другое крыло, в кои-то веки проявив заботу об остальных пациентках. Вик уже полгода как вышла из больницы, когда наконец узнала голос и поняла, кто был той сумасшедшей.

— Тот мотоцикл, что в гараже, — он наш? — спросил Уэйн. И, прежде чем она успела разобраться с этим вопросом, сказал: — Что это ты поешь?

Она не замечала, что напевает ту песенку себе под нос, вплоть до самого этого мига. Исполняемая мягким голосом, она звучала гораздо лучше, чем раньше, когда Вик, заходясь смехом, визжала ее в психушке.

Вик села, потирая лицо.

— Не знаю. Ничего.

Уэйн окинул ее темным сомневающимся взглядом.

Он вышел на причал семенящим, затрудненным шагом, а Хупер, ссутулившись, брел позади него, как ручной медведь. Уэйн нес большой побитый желтый ящик с инструментами, ухватившись за ручку обеими руками. Когда он одолел треть пути, хватка его разжалась и ящик с грохотом упал. Причал содрогнулся.

— Вот, нашел коробку со снастями, — сказал Уэйн.

— Это не коробка со снастями.

— Ты же сказала — поискать коричневую коробку.

— А это желтый ящик.

— Здесь есть коричневые пятна.

— Это ржавые пятна.

— Ну? И что? Ржавчина же коричневая.

Он открыл защелку ящика с инструментами, откинул крышку, хмуро посмотрел на содержимое.

— Запросто можно ошибиться, — сказала она.

— Может, это для рыбалки? — спросил он, вытаскивая любопытный инструмент. Он походил на лезвие тупой миниатюрной косы, достаточно маленькое, чтобы поместиться у него в ладони. — Форма как у крючка.

Вик знала, что это такое, хотя много лет ничего подобного не видела. Потом до нее наконец дошло, что сказал Уэйн, впервые ступив на причал.

— Дай-ка я посмотрю, что это за ящик, — сказала Вик.

Повернув его, она увидела набор, состоявший из ржавых плоскогубцев, манометра давления и старого ключа с прямоугольной головкой, на которой было выдавлено слово ТРИУМФ.

— Где ты это нашел?

— Лежало на сиденье того старого мотоцикла. Мотоцикл — он же вместе с домом?

— Покажи мне, — сказала Вик.

Каретный сарай

В каретном сарае Вик была только раз, когда впервые осматривала дом и постройки. Она говорила матери, что приберется там и превратит его в студию. Пока, однако, ее карандаши и краски не продвинулись дальше шкафа в спальне, и каретный сарай оставался таким же загроможденным, как в день их приезда.

Это было длинное, узкое помещение, настолько заваленное разнообразным хламом, что по прямой линии до задней стены добраться было невозможно. В нескольких стойлах там когда-то держали лошадей. Вик очень нравился запах сарая — аромат бензина, земли, старого сухого сена и дерева, прокаленного и состаренного восьмьюдесятью периодами летней жары.

Будь Вик ровесницей Уэйна, она бы жила там в стропилах, среди голубей и белок-летяг. Но Уэйн, казалось, не был склонен к чему-то подобному. Уэйн не взаимодействовал с природой. Он снимал ее на свой айфон, а затем склонялся над экраном и тыкал в него пальцем. В озерном доме ему больше всего нравилось наличие Wi-Fi.

Не то чтобы он не хотел выходить под открытое небо. Он хотел оставаться в своем телефоне. Тот служил ему мостом, уводившим от мира, в котором его мама была сумасшедшей алкоголичкой, а папа — автомобильным механиком весом в триста фунтов, который недоучился в средней школе и, согласно комиксовым конвенциям, в Хэллоуин надевал костюм Железного Человека.

Мотоцикл стоял в задней части каретного сарая, и, хотя на него был накинут забрызганный краской брезент, очертания его оставались вполне различимы. Вик заметила его, как только ступила через порог, и недоумевала, как могла не обратить на него внимания, когда просунула сюда голову в прошлый раз.

Но недоумение ее продлилось всего лишь миг. Никто лучше Вик МакКуин не знал, как легко может что-то важное затеряться среди обильного визуального беспорядка. Весь этот сарай походил на сцену, которую она могла бы нарисовать для одной из книжек серии «ПоискоВик». Найти свой путь к мотоциклу по лабиринту хлама — не задевая растяжек-ловушек, — и улизнуть! В самом деле, неплохой замысел, есть над чем подумать, что обтесать. Ни одну стоящую идею она не могла себе позволить игнорировать. Разве кто-нибудь другой смог бы?

Уэйн взялся за один угол брезента, она — за другой, и они вдвоем его откинули.

Байк был покрыт слоем грязи и опилок толщиной в четверть дюйма. Руль и приборы были затянуты паутиной. Передняя фара свободно свисала из своего гнезда на проводах. Запыленный бензобак в форме слезы был цвета клюквы и серебра, с вытисненным на нем хромом словом «Триумф».