Костный молоток — совсем другое дело. Это был большой серебряный молоток, с головкой в форме кирпича, но суженной с одной стороны, причем задний край был острым, как тесак для разделки мяса. На другом конце ручки имелся крюк, с помощью которого поддевают край черепа и снимают его, словно крышку с бутылки. Костный молоток — это хардкор, это круто.

У Хикса ушла минута, чтобы приладить его в руку Мэнксу. Он поморщился при виде омерзительно длинных ногтей Мэнкса, расщепленных на концах и желтых, как его чертовы зубы. Он походил бы на этого актера из фильма «Чужой», Лэнса Хенриксена[91], если бы Хенриксену обрили голову, а затем пару раз ударили угловатой палкой. Кроме того, у Мэнкса были тощие, розовато-белые, обвисшие груди, к ужасу Хикса напомнившие ему о том, что скрывалось под бюстгальтером у его собственной матери.

Выбрав для себя костную пилу, Хикс обхватил рукой плечи Мэнкса. Мэнкс осел, его большая лысая голова прижалась к груди Хикса. Это было хорошо. Теперь они были похожи на изрядно подзаправившихся собутыльников. Хикс вытащил из футляра свой мобильник и протянул его подальше от себя. Он прищурился, скорчил угрожающую гримасу и сделал снимок.

Он опустил труп и посмотрел на телефон. Снимок не удался. Хикс хотел выглядеть опасным, но болезненное выражение у него на лице позволяло предположить, что Саша все-таки до конца просунула мизинец ему в задницу. Он думал о пересъемке, как вдруг услышал громкие голоса прямо за дверью зала аутопсии. Одно ужасное мгновение ему казалось, что первый голос принадлежит дяде Джиму:

— …да, маленький ублюдок вляпался в это дерьмо. Он понятия не имеет…

Хикс набросил на тело простыню, меж тем как сердце у него колотилось так, словно кто-то вел скоростную стрельбу из «Глока». Эти голоса остановились прямо за дверью, и он был уверен, что их хозяева вот-вот начнут ее толкать, пытаясь войти. Он был на полпути к двери, чтобы вытащить распорку, когда понял, что все еще держит костную пилу. Дрожащей рукой он положил ее на тележку с инструментами.

Он уже приходил в себя, когда направился обратно к двери. Второй человек смеялся, а первый снова заговорил:

— …выдернут все четыре моляра. Дадут подышать севофлураном, и он ни черта не заметит, когда ему будут крушить зубы. Но когда очнется, то почувствует, будто его трахнули в рот лопатой…

Хикс не знал, кому собираются удалять зубы, но стоило ему послушать этот голос немного дольше, и он понял, что это был не дядя Джим, а какой-то старый ублюдок, говоривший скрипучим голосом старого ублюдка. Он подождал, пока не услышал, как двое мужчин уходят, потом нагнулся и вытащил распорку из-под двери. Досчитал до пяти, затем выскользнул наружу. Хиксу надо было выпить воды и вымыть руки. Он все еще слегка дрожал.

Чтобы успокоиться, он долго прогуливался, глубоко дыша. Когда наконец он достиг мужского туалета, ему надо было не только выпить воды, но и облегчить кишечник. Хикс уселся на инвалидный унитаз, где было просторнее ногам. Сидя там и сбрасывая бомбы, он отправил Саше свое фото с Мэнксом, приписав: НАГНИСЬ И СКИНЬ ШТАНЫ. ПАПОЧКА ИДЕТ С ПИЛОЙ. ЕСЛИ НЕ СДЕЛАЕШЬ ЧТО ГОВОРЮ, ТЫ БЕШЕНАЯ СУКА. ЖДИ МЕНЯ В КОМНАТЕ ПЫТОК.

Но к тому времени, когда Хикс склонился над раковиной, шумно хлебая воду, у него появились тревожные мысли. Он так испугался голосов в коридоре, что теперь не мог вспомнить, оставил ли тело в том же положении, в каком его нашел. Хуже того: ему пришла ужасная мысль, что он оставил костный молоток в руке у Чарли Мэнкса. Если утром это обнаружится, то какому-нибудь проныре-врачу, вероятно, захочется узнать, в чем дело, и можно поспорить на что угодно, что дядя Джим примется поджаривать всех сотрудников. Хикс не был уверен, сможет ли он справиться с таким давлением

Он решил пройти обратно в анатомический театр и убедиться, что убрал за собой должным образом.

Он остановился у двери, чтобы заглянуть в оконце, но лишь обнаружил, что оставил занавеску задернутой. Это надо было исправить прямо сейчас. Хикс приоткрыл дверь и нахмурился. Спеша убраться из анатомического театра, он выключил все лампы… не только лампы над каталками, но и охранные лампы, всегда горевшие по углам комнаты и над столом. В комнате пахло йодом и бензальдегидом. Хикс предоставил двери со вздохом закрыться и стоял, окруженный темнотой.

Он водил рукой по выложенной кафельной плиткой стене, нащупывая выключатели, когда услышал в темноте скрип колес и легкий звон металла о металл.

Хикс застыл и слушал, а в следующий миг почувствовал, что кто-то бросается на него через комнату. Это не было ни звуком, ни чем-то видимым. Это было нечто, что он чувствовал кожей, ощущением в барабанных перепонках, как при изменении давления. Живот у него стал водянистым и заболел. До этого он протягивал правую руку к выключателю. Теперь он опустил ее, нащупывая пистолет. Он его частично вытащил, когда что-то просвистело в темноте и его ударило в живот чем-то, что показалось ему алюминиевой бейсбольной битой. Он согнулся с гавкающим звуком. Пистолет скользнул обратно в кобуру.

Дубинка отошла прочь и вернулась. Она угодила Хиксу в левый висок, над ухом, развернув его на каблуках и свалив с ног. Он упал спиной вперед, из самолета, понесся вниз через морозное ночное небо, падая и падая, изо всех сил стараясь закричать и не производя ни звука, потому что из его легких был выбит весь воздух.

* * *

Когда Эрнест Хикс открыл глаза, над ним, застенчиво улыбаясь, склонялся какой-то человек. Хикс открыл рот, чтобы спросить, что случилось, и тогда боль хлынула ему в голову, и он повернул лицо и облевал этому типу все его черные туфли. Желудок исторг его ужин — цыпленка генерала Гау[92]— остро пахнущей струей.

— Я дико извиняюсь, — сказал Хикс, когда потуги прекратились.

— Все в порядке, сынок, — сказал врач. — Не пытайся вставать. Мы собираемся поднять тебя в травматологию. Ты получил сотрясение мозга. Хочу убедиться, что у тебя не проломлен череп.

Но к Хиксу возвращалось все, что случилось, тот тип в темноте, ударивший его металлической дубинкой.

— Какого хрена? — вскричал он. — Что за черт? Мой пистолет… Кто-нибудь видел мой пистолет?

Врач — на его бейджике значилось СОФЕР — положил руку Хиксу на грудь, чтобы не дать ему сесть.

— Думаю, он пропал, сынок, — сказал Софер.

— Не пытайся встать, Эрни, — сказала Саша, стоя в трех футах и глядя на него с выражением, которое можно было приблизительно описать как ужас. Рядом с ней стояли несколько других медсестер, все бледные и напряженные.