Документов жизни Юрия Ивановича Юркуна сохранилось мало. О его личности мы можем судить по дневниковым воспоминаниям его жены-возлюбленной О. Н. Гильдебрандт, по мемуарам В. А. Милашевского, немногим письмам и, в определённой мере, по дневникам М. Кузмина. О послереволюционной, наиболее продолжительной и, судя по всему, зрелой поре его писательства мы можем только догадываться по пяти рассказам, которые он успел опубликовать до 1923 года. Всё остальное – проза, пьесы, стихи, воспоминания, документы – пропало в архивах НКВД и в блокаду. Перейдя рубеж двадцати трех лет, Юрий Юркун оставил нам от второй половины своей жизни не многим больше, чем Живописец из рассказа Одоевского: «…можно было различить некоторые подробности, начертанные верною, живою кистью, но ничего целого, ничего понятного».

Однако время могло закоптить, но не исказило дошедший до нас портрет Юрия Ивановича Юркуна. Вряд ли, перечитывая то, что посвятили Юркуну его близкие, и то, что он написал, можно испытывать сожаление о чём-нибудь, кроме утраты. Его талант остался нераскрытым перед нами вполне, однако он дошёл до нас не израненным и не изуродованным признаками того времени, которое непреодолимо встало на прямом пути чистого, бескорыстного искусства. Среди писателей своего поколения Юрий Юркун выглядит сегодня одиноким и нераскрытым дарованием. Но в этом облике можно найти и то, что выразило романтизм и эмоциональность своего – совершенно особого во всём мире – поколения «сумасшедших годов». И разве нет мнения, что люди, воплощающие своё поколение, не всегда те самые, кто представляет его перед потомством? Возможно, читатель, почувствовавший эту чистоту и нераздельность жизни и творчества, не станет спрашивать новых фактов там, где, по словам Михаила Кузмина, «…внешняя пёстрая смена картин и событий нужна лишь как занимательная оболочка, которую всегда может заменить воображение, младшая сестра ясновидения». Впрочем, неизвестно, предвидел ли сам Кузмин судьбу, ожидающую его возлюбленного и друга (вдохновившего его на осуществление замысла «Нового Плутарха», из введения к которому взяты приведённые строки), того, кому прочил особое будущее. По крайней мере, энергия его влюблённости оказалась для Юркуна настолько же губительной, насколько вначале была благотворной.

Юркуну было семнадцать лет, когда он в Киеве встретил Михаила Кузмина; позади остались достаточно разбросанное провинциальное отрочество, которое легко представить себе по «Шведским перчаткам», и первые литературные опыты. Кузмин стал для него и воспитателем, который ввёл юношу в мир своей культуры и определил его первоначальные вкусы, и опекуном. Он внушил Юркуну и веру в свои силы, и строгое отношение к работе, всегда стараясь дать ему всё, что может. В стихах он написал, что его любовь «…соединяет в себе нежность брата, верность друга и страстность любовника…». В жизни Кузмина, в которой до этого было слишком много противоречившего его характеру вызова окружающим и связанных с этим личных горестей, с появлением «Юрочки» почти что сбылись надежды на спокойное счастье и уверенность. Казалось, что личная утопия, намеченная в «Крыльях», обретает плоть. Это было цельное, всеобъемлющее чувство, возникшее, может быть, так же внезапно и чудесно, как союз Кокто и Жана Маре, когда поэт, встретивший молодого актёра, узнал в нём идеальный образ, мучивший его 30 лет. Так или иначе, у лирического возлюбленного поэзии Кузмина появилось имя, и оно стало совершенно особенным «золотым именем» русской литературы. Юрий Юркун стал центральным образом личной поэтической мифологии своего возлюбленного, который называет его Иосифом (собственно, второе имя католика Юркуна), Вилли Хьюзом и Дорианом, именами, наиболее значимыми для ассоциативного мира тех денди начала века, о которых говорили, что они носят в петлицах зелёные гвоздики. Кузмин вдохновлялся и был счастлив красотой и природным изяществом своего возлюбленного, его талантом и душевной чистотой; защищённый славой, он был, кажется, равнодушен к тому своеобразному впечатлению, которое производили на окружающее их общество «петербургские Верлен и Рембо».

Кузмин, сделавший Юрия Юркуна как бы героем своего творческого мира и ставший к тому же его энергичным литературным покровителем, поневоле обезоружил молодого писателя перед лицом отнюдь не радушной «литературной общественности», от которой сам всегда видел больше непонимания, чем признания того, что считал своими заслугами. О ходивших в те времена пересудах можно догадаться по беглым упоминаниям в разнокалиберных мемуарах, где Юркун предстаёт в лучшем случае как «литературный (?) спутник», а в худшем как миньон и посредственный протеже, призванный оттенять пикантно своеобразную репутацию своего мэтра. Призрак этого предубеждения пережил, как всё худшее, все революции и войны, и дошёл до нас более полно и убедительно, чем всё, что мы можем узнать о судьбе Юрия Юркуна. Всю свою жизнь он был исполнен почтения, благодарности, нежности к своему старшему другу, какими бы мучительно трудными и сложными ни бывали их взаимоотношения. За 23 года, которые они прожили рядом (вспоминаются слова О. Н. Гильдебрандт о том, что ход жизни «печально сблизил» их), Юркун рассчитался, возможно, и своей преждевременной гибелью. Их отношения, как личные, так и творческие, действительно менялись: даже влияние становилось взаимным уже по-другому, потому что молодость давала старости всё больше – и намного больше, чем просто саму себя. Эта молодость давала Кузмину новые силы и вдохновение, подсказывало новые темы; иногда намеренно, иногда случайно в его произведениях 20‐х годов мерцают образы, сюжеты и приёмы, очевидно навеянные не дошедшими до нас вещами Юркуна. К тому времени всё же их вкусы несколько разошлись. Для Юрия Юркуна в грёзах о новом мире, похожем на сказочную Америку, возник новый роман, тот, который стал романом его жизни и связан с Ольгой Гильдебрандт-Арбениной. Михаил Кузмин, воображая себе Берлин, мысленно грустил об этом идеальном «мужском рае». Однако не постепенно, а с самого начала пришло увлечение свежестью и чистотой таланта воспитанника, заставившее Кузмина сдержанно предуведомить читателей его первой книги, что «книга эта потому нова, что до сих пор такой не было».

Литературный дебют Юрия Юркуна был действительно ярким и необычным. Показательно, что для многих знакомых с его именем Юркун даже спустя много лет останется автором «Шведских перчаток». Прежде всего это была новая по своей сути книга, поэтому, может быть, обращённая к читателю новой, складывающейся с начала века, культуры, которая не требовала от автора обязательного «исполнения обязанностей» писателя. Она отвергала путь «молодых и симпатичных дарований», мелкими шажками почтительно следующих стезёю отечественной словесности, в ней не было и расчётливой скандальности, позёрства, означающего, по сути дела, всё ту же игру. Книга была необычна, как её лёгкий «польский акцент», лежащий на той же примерно параллели, что и «галльский дух». Необычной была личность рассказчика, заставившая некоторых читателей поверить в то, что перед ними и правда дневник, а Кузмина написать, что «счастливая случайность заставила совпасть недостатки автора… с качествами его героев». Впрочем, для того чтобы определить марку «Шведских перчаток», вышедших в свет в поворотном 1914 году, следовало, может быть, не оглядываться назад, а вообразить себе то будущее, когда один за другим в западную литературу послевоенного времени начали врываться «романы юности», такие как «Дьявол во плоти» Раймона Радиге. В новую – и более внимательную к молодости – эпоху их главным преимуществом стали считать точность и выразительность заявляющего о себе голоса. (Гертруда Стайн вообще считала, что молодую американскую богему 20‐х годов «создали» сперва «По эту сторону рая» Фицджеральда, а потом «Юные и дурные» Чарльза Генри Форда и Паркера Тайлера.) Может быть, такое предположение даёт право заподозрить, что в случае «Шведских перчаток» та «счастливая случайность», о которой писал Кузмин, и есть мера таланта семнадцатилетнего прозаика.