В это время Дягилев, полагавший себя духовным потомком Петра Великого, начинал под опекой князя В*** своё предприятие, которое сплотило его друзей, художников и критиков «Мира искусства», выдающихся танцовщиков и актёров. Первые шаги грандиозной антрепризы, которая предусматривала оперные и балетные спектакли, художественные выставки и издание журнала, прошли в Петербурге. Но костюм, который Дягилев и князь В*** придумали и связали из носовых платков для солиста Нижинского, заставил вдовствующую царицу-мать запретить их спектакли на подмостках театра её имени. Вскоре царь, который угадал в князе В*** угрозу безраздельному господству примы-балерины на русской сцене, отправил его в отставку. Дягилев, его друзья и оставшаяся ему верной часть труппы должны были уехать за границу.

Собственная история «Русских балетов» известна. Эти слова, как и предвидел князь В***, покорили Париж и весь мир. Что до графа Ферзена, то много лет спустя он однажды принял гастролирующих танцовщиков этой труппы на своей вилле «Лизис». Всю жизнь он провёл на Капри, стал живым гением международной колонии этого острова и только изредка предпринимал короткие поездки в Китай и на Цейлон. Он проводил время в курительной комнате за одной из своих 300 драгоценных опийных трубок, на берегу залива, с которого в древности до Тиберия донеслась весть о кончине Великого Пана.

11 июля не стало Сергея Хренова68. Сергей был человеком, которого знают прежде всего по имени, без чинов, и, хотя он особо не выглядывал из так называемого «литературного мира», его жизнь и место там, где собственно – литература, были серьёзны и многое значат. То есть здание «литературы» расползается вместе со страной и с обществом, в котором цена имени или звания всем известна. Писатель же тот, кто рассказывает, – по своему опыту или с чужих слов на другом языке, – чтобы было кому и что прочитать. В наши более чем произвольные времена всё остальное – личные игры на публику, в которых Хренова никогда не было. Когда был самиздат, он собирал и печатал машинописный журнал «Предлог», который в Ленинграде знали и искали, потому что там можно было найти современные зарубежные вещи высокой пробы и хорошие русские тексты, до которых и сейчас не дошли руки издателей и журналов. Позднее он переводил для издателей такие книги, как «Двери восприятия» Хаксли, романы П. Энтони, Р. Бротигана, Дж. П. Данливи и «Сказание о Мануэле» Дж. Б. Кейбелла, за которое получил литературную премию «Странник». В общем, за короткую и сумасшедшую жизнь Сергей Хренов сделал для читателей столько, сколько и можно было сделать в болоте русских книгоиздания и словесности, где с годами улучшается только качество обложек. Может быть, поэтому очень немногие знали его самого – автора стихов и прозы, который писал скупо, по сути метко и не лез, чтобы это слушали и печатали. Да это и не дело писателя.

Все знают из латыни, что «путь искусства долог, а человеческая жизнь коротка». К тому же она заталкивает и закапывает. На пути к искусству приходится многое прожечь, чтобы потом ты не успел вернуть хотя бы кому-то и малую долю того, что прожито. И тогда это просто твоё. Сергей был человеком той музыки жизни, которая для многих из нас как-то связывается с американским акцентом, с местом «Сайгон» и возникавшими там «священными чудищами», а с тех пор ещё больше пошла вразброд, наверное, потому, что её придумали негры. Но кроме того он знал ещё и слова к этой музыке, фразы, которые нужно было переводить на русский язык и в русскую жизнь: разбитое поколение, революция слова, психоделический взрыв и весь этот рок-н-ролл… Последняя книга, которую я ему давал, была толстая и в обложке: Джек Керуак и Уильям Берроуз под ковриком на какой-то квартире, полвека тому назад. Теперь я вижу и Сергея только на фото. Да, они выглядят вместе. Здесь, каждый по-своему.

Здесь бывает, что неба будто бы нет, и тогда всё – воздух или из воздуха, в пыли которого вырисовываются здания и каналы. Всё, что может быть, кажется театром наиболее видных домов, дымчатых и отступающих от прохожего высокими колоннадами и взметнувшимися тенями крылатых фигур, полуживотных или растительных, повитых пепельными ветвями. Всякая жизнь, словно нечто высшее и разумное, полупрозрачно проходит под их пролётами и в глубине мрака их перепутывающихся лестниц, крытых галерей и пустых залов. Там потерявшийся мальчик проходит науки – мифологию, музыку и геометрию, – попривыкнув, чтобы разглядывать тени, к потёмкам, где прилёг мраморный безголовый бог Пан… Но этого мало. Нужно солнце, чтобы картина полиняла в уличной грязи, когда всё вокруг заходит, забормочет и разбазарится. Потому что пока было – воображаемое, а между тем город дурно копошится мелкой сволочью жизни, в которой всё настолько же нелепо, настолько же потеряло вид, насколько вышеупомянутый пейзаж – пыль, вздохи, фразы. Нужно понять, что обманывало, а точнее – где-таки ты прожил и что было по сути, в которую сливаются дни и сны, слово и дело. В Петербурге, в середине года.

Наверно, Сергей бы понял трактир в полуподвале за углом от реки – ему нравилось подбирать слова с крепким отзвуком – где отодвинутый на клеёнке стола стакан бренди вызывает ожог, и при одной лампе можно объять всю жизнь тут же, на этом твоём проплывающем по ней месте-в-пути, на оси которого все дела вдруг собираются с мыслями и идут в оборот, обретают координаты и вид круга людей. Это вроде музыки, невнятного блюза мест и лиц, неважно – кто где, что – зачем. Всё здесь. Это вещь. Смысл во всём, что разыгрывается и окружает тебя городом. Невский проспект, рукопожатие, пара слов или строк – вот всё, чем обнаруживает себя подпольная жизнь, которая происходит между умами и оберегает одиночество каждого. Месяцами, годами порознь, но когда кого-то не стало, осознаёшь, кто наговаривает тебе мерцающую игру жизни и без кого падаль её картины, идеи и книги. Значит, вышеописываемый театр теней и правда имел место и больше может не быть.

Может, надо начать просто и по порядку. Но тогда будет так: мы выросли в красивом и подвымершем месте на развалинах какого-то другого города, и поэтому… Нет. Просто здесь никогда не было свободы, и поэтому в уме нет крупного плана жизни, чтобы сказать всю правду. Правда – это точность, а не то, что кажется правильным. Факт. Для которого у тебя здесь только твоя жизнь или, бывает, один кафетерий на углу. Там, где ты стоишь на грани своего и другого. Почему Сергей и писал: большое и простое не может стать маленьким, а тем более – двойным.

Кто знает этот глоток кофе на Невском. Бросок мысли, крепкий дух с привкусом горечи. Чтобы жить и сказать прямо, отойди, глянь как бы сбоку на себя, а значит, других. Ты живёшь, чтобы найти свою точку и самому стать мерой и порядком произошедшего. Это не слово, не звание – просто точка, твоё место здесь, где кажется, что столики передвигаются, как фигурки шахмат. Всё идёт, и ты здесь, чтобы не сойти с пульса. Всё никогда не идёт как надо. Хорошо это тебе или плохо – не суть дела. Твоё дело отсюда войти в то, как оно катится, просто чтобы называть вещи своими именами. И здесь продолжай: мы выросли на развалинах какого-то другого города, и поскольку жизнь всегда рисовалась нам, как могло быть или может быть, мы благодарно прозябаем и тащим каждый в свой угол, чтобы дожить до лучших времён и загладить несправедливость судьбы. Ты будешь не прав, потому что в ответ будет много простых и больших слов. Выпей. Глоток, чтобы всё стало крепко. Твоё право быть не со всеми, чтобы потом было что рассказать и понять: здесь твоё место, и здесь ты нужен. Чувство, доходящее до снобизма. Как в лучшей, кажется, повести Бориса Кудрякова: Здесь вопросов не ставят. Рюмку свинца изопьём и надкусим стекло.