Одетый в ослепительную рубашку с бабочкой и строгий, изящносидящий на нем костюмчик, шимпанзе производил впечатление трогательное до слез.Самым ужасным было то, что вместе с бабочкой на шее у него был надет ошейник сдлинной цепью, за которую хозяйка постоянно дергала и куда-то его тянула. Онсидел над шахматной доской, позируя фотографу, который бегал вокруг и щелкалфотоаппаратом. Сидел, опустив лоб на сгиб необычайно длинной волосатой кистируки, настолько человеческой, что назвать ее лапой было просто невозможно.Когда съемка кончилась, хозяйка дернула за цепь, шимпанзе послушно и безучастнослез со стула, на котором сидел, болтая недостающими до пола ногами вмаленьких, потешных, но очень настоящих ботиночках, и вперевалку пошел квыходу. Он шел прямо на меня, и мы засмотрелись друг на друга. Я — потому, чтосразу полюбила его всем сердцем, он — потому, что на мне была серебристаяблузка. Вдруг он остановился, распахнул длинные, как крылья, объятия изасеменил ко мне вперевалочку. Мне тоже вдруг страшно захотелось его обнять, ая не всякого человека тянусь обнять даже и по убедительному поводу, — ятоже раскинула руки и подалась ему навстречу… Но его хозяйка тихо и резкоприкрикнула:

— Руки в карманы!! — дернула за цепь, он покорноупаковал кисти рук в большие оттопыренные карманы и повернул в сторону выхода.

Зато меня обняла Марина…

Она выиграла партию у Аркаши Вязнина. Тот помахал мнеприветственно из-за стола, вновь выстраивая на доске фигуры.

— Ты выиграла?! — спросила я подозрительно. —Не может быть! Аркаша мастер спорта по шахматам. А ты разве играешь?

— Вообще-то нет. Вернее, знаю, как ходит королева —буквой «г». Правильно? Королева — это что? Это с зубчиками по верху?

Аркаша улыбался мне поверх столов, выстраивая фигуры, чтобысразиться с художником Петрушевичем.

— Да, с зубчиками, — пробормотала я рассеяно,потому что за входными стеклянными дверьми увидела вдруг нашего бухгалтераДжеки Чаплина. Он заглянул за бархатные занавеси в зал, узнал меня, улыбнулсяприветственно и удивленно. Кажется, он удивился тому, что увидел меня здесь,гораздо больше, чем я — при виде его.

— Привет, что здесь происходит? — спросил он,подходя. — Ничего не могу понять…

— Да так, — сказала я, — дурацкая пиар-акцияодной газеты… А сейчас мне нужно проиграть 25 долларов, и я не знаю — как. Тызнаешь, как играть?

Он резко оживился. Поволок меня к столам, стал объяснятьразницу между блэк-джеком и «пай гау покером»… Наконец, придя в отчаяние отмоей тупости и всегдашней апатии в любых играх, просто сыграл за меня, ивыиграл двадцать долларов.

— Отлично, — сказала я, — пойдем, пропьем…

— Как?! — воскликнул он. — Ты не станешьиграть дальше?!

— Да на черта же мне?

— Ты что… ты что, выиграв, вот так просто уйдешь?!

Джеки невозможно было узнать. Черты лица его заострились,как-то сконцентрировались в одно, упорное выражение немедленного достиженияблизкой мелкой цели. Такое выражение в детстве появлялось на лице моего сына,когда он ставил задачу выколотить из меня мороженое любой ценой.

Голубые, всегда улыбчивые глаза парня налились красным, полбу бежали две блестящие дорожки.

— А ты здесь — что, сидишь все свободное время? —тихо спросила я.

— Я? Нет-нет, что ты… — он смутился, выдал короткийсмешок… как-то неловко потер ладони… — Просто… Просто сегодня меня Эсфирьобыграла подчистую, ну, я и подумал…

— Фира Ватник? — удивилась я. — Она здесьбывает?

— О, — он усмехнулся, — вот эта женщина какраз и есть настоящий профи…

Я смотрела в жалкое и напряженно улыбающееся лицо Джеки,пытаясь связать, вернее, развязать множество нитей, опутывающих здешнее моесуществование.

— Да на каком же языке вы с ней общаетесь? —спросила я. — На английском?

— Ну, язык… — пробормотал он… — Это не главное… Ачислительные… — да, числительные на английском… Слушай, — он оживился,смущенно-ласково уставился на меня. — Не могла бы ты одолжить мне эти выигранныеденьги? А я, если повезет, верну тебе завтра вдвое?

— Джеки… — сказала я мягко. — Мне не жалко, бери,вот… Но, послушай… я советую все же тебе уйти.

Почему-то он напоминал мне одного из пингвинов там, застеклом, в фойе второго этажа, одного из этих бывших аристократов,проигравшихся в пух и прах, облаченных в грязные сальные зипуны…

— Конечно, конечно! — воскликнул он, вытягиваяденьги из моей руки. — Я тебе верну, верну, вот, завтра, наверное, или послезавтра…— но отбежав на несколько шагов, вернулся и, вглядываясь в мое лицо, сказал,улыбаясь и часто сглатывая:

— Но ты же… понимаешь, что это случайность, что ясегодня здесь? Ты не станешь докладывать Клавдию?.. Я ведь на самом деленикогда этим не увлекался…

Не-ет, это все не для меня, не-е-т… И ответственность,которую я несу… Огромные средства организации…

Я отвернулась, мне стало неприятно, тошно, словно нечаянно яподглядела его в интимнейшую и тяжелую минуту жизни…

Из противоположного конца зала ко мне устремилась Марина,как всегда — улыбаясь всем вокруг нежно и изумленно и никого не узнавая… И мы сней стали пробираться к выходу…

Через пять минут мы ехали в метро по направлению кКоломенскому. И вскоре, сросшись боками в толпе, возносились на эскалаторе. Вбрюхе ее рюкзачка постукивали друг о друга ролики…

…Уже зацвела вишня — зыбким белым цветом; махровыми хлопьямицветов была облеплена груша, только-только пошла сирень выгладыватьтемно-фиолетовыми, полузакрытыми гроздьями. Мы шли вдоль каких-то чудомсохранившихся плетней бывших деревенских садов, мимо ровных посадок деревьевстарого монастырского сада.

Был солнечный ветреный день. Мы спустились по деревянномумостику вниз, к оврагу. На перилах его, среди вырезанных имен и дат, средибанальных «здесь были», попалось вдруг умоляющее: «Наташка, люби!..» и вдруг:«Хороший был сегодня день…».

И мы с Мариной заговорили об этой неискоренимой жаждечеловека остановить мир, запечатлеть минуту, миг, об этой тоске и страсти, исчастье и догадке, что ничего никуда не девается, оно остается, — а вот,как, какими путями и способами это оставшееся оприходовать, сохранить, в какихзапасниках, какими бегущими ловчими знаками? Мы говорили о том, какое этосчастье — уметь остановить мир словами, записанными на бумаге, и какие мысчастливые, что нам отпущено это мастеровое умение, этот знак цеха сторожейвремени…

Прошли маленькими искусственными водоемами, поднялись ксобору, похожему на космический корабль на старте. Его покрасили в белый цвет.Марина, отрочество и юность прожившая в этих краях, стала рассказывать о своихшкольных бешеных годах, о том, как в девятом, десятом классе убегала с собакойсюда поздно ночью: зима, снег и — сквозь арку ворот на черном звездном задникенеба — эта церковь, уносящаяся ввысь…