Тем временем, ускользнув от опасности социального обесценивания, суперважный гость проворно приближается к еще более важному гостю, то есть архисуперважному, которого, увы, окружает льстивая свита. С заранее влажными от чинопочитания глазами, изобразив на лице скромность и нежность, он пытается загарпунить жертву, но с достоинством — не из внутренней гордости, а поскольку в его положении принято знать себе цену. Он ждет момент захвата, момент, когда архиважный гость наконец высвободится из круга восторженных почитателей, и он ненавидит этих конкурентов, которые задерживают его, а сами греются в лучах славы. Тихий и терпеливый, как тюлень перед полыньей, где может появиться рыба, он ждет и в своей светской головенке выстраивает сюжет для беседы, чтоб был и живой и забавный, чтобы мог заинтересовать архисуперважного гостя и вызвать у него симпатию. Время от времени он фиксирует взгляд на глазах соблазняемого объекта в надежде, что тот наконец его узнает, улыбнется издали, что позволило бы ему приблизиться уже с полным правом и присоединиться, наслаждаясь как-то даже по-женски, к толпе других вассалов. Но вышестоящие редко узнают нижестоящих.

Поскольку все нижестоящие, будущие трупы, которые тщатся сделать карьеру, смутно чувствуют скуку, переходящую в доброжелательность («Да? О, как интересно, браво, поздравляю!»), в равнодушие («Возможно и правда эту идею надо взять на заметку»), или же в неприязнь («Не знаю, не знаю, у меня не было времени посмотреть») со стороны тех вышестоящих, коих они пытаются соблазнить, и поскольку эти вышестоящие не всегда имеют возможность завязать беседу с архивышестоящими, оттого ли, что те уже были захвачены другими будущими трупами, точно так же стремившимися показаться симпатягами тому архивышестоящему, которого они планируют пригласить на свой будущий коктейль, оттого ли, что и вправду наблюдалась нехватка действительно важных персон («Да уж, — говорили тогда некоторые гости по возвращении домой, — да уж, дорогая, у Бенедетти было тоскливо, никого интересного, одни надоеды, надо бы решиться и порвать с ними отношения») — тайная, но глубокая тоска царит в этом загоне, наполненном веселым смехом и оживленной болтовней. Губы растягиваются в улыбке, но беспокойные глаза рыщут по сторонам.

Но грусть не могла заполонить все, поскольку были еще равные, которые, нюхом почуяв, что они равные, беседовали, извлекая из этого определенную пользу, хотя и небольшую, не сравнимую с той, что принес бы разговор с вышестоящим, но, что делать? Шевеля локаторами, двое гостей, равные по взаимной оценке, обменивались, как бы случайно и между делом, именами известных знакомых, чтобы показать друг другу свое положение в обществе, жизненный уровень — они называли это английским словом standing. Если результат был удовлетворительным, то наименее равный из двух приглашал другого или пытался его пригласить, чтобы увеличить свой капитал знакомств, но также (а может, прежде всего, поскольку те, кто томится по светской жизни, неутомимы и неутолимы), чтоб в свою очередь получить приглашение к собеседнику и познакомиться там с другими равными, или, еще лучше, с вышестоящими, которых он может пригласить или попытаться пригласить с той же целью, и так далее.

Никто из этих безупречно одетых и как две капли воды похожих друг на друга млекопитающих не искал ни ума, ни нежности. Все были заняты лишь страстной погоней за внешней значимостью, измеряемой количеством и качеством знакомств. Так, например, крещеный еврей, гомосексуалист, знающий все европейское общество, в которое он все же сумел войти после двадцати лет успешных стратегических маневров, лести и проглоченных обид, с удовлетворением заметил, что его собеседник вхож к королеве в изгнании, «такой очаровательной и музыкальной». Классифицировав в уме своего нового знакомца и оценив его как презентабельного и, следовательно, приглашабельного, он его и пригласил. Вот на такие пустяки разменивают свою жизнь эти несчастные, которые скоро сдохнут и сгниют, и их в земле будут глодать черви.

Еще в этом загоне случалось порой, что сексуальное начало одерживало верх над социальным. Так, в укромном уголке лысый посол (сорок лет подряд льстивый прислужник вышестоящих, постепенно создающий на этом свою карьеру, потасканный и начиненный бациллами, ныне важная птица) разговаривал с переводчицей, идиоткой о четырех языках, щедро наделенной еще не обвисшими грудями и демонстрирующей свой необъятный зад с помощью чересчур узкой юбки, и для хохочущей милашки это был верх блаженства, ее опьяняло его преходящее могущество. Ибо все сексуальное мимолетно, а все социальное суверенно и прочно.

Жаждущая полезных связей и личных знакомств со знаменитостями греческая журналистка изображала развязную интеллектуалку, говорила русской княжне «привет, кузина», вроде как они близки, кричала корреспонденту «Таймс» «привет, великий человек, отличную заметку вчера написали», потом принялась бродить вокруг двух министров — те, кажется, воспринимали друг друга всерьез. Лысый посол, добившись свидания у обладательницы мощной задницы, мрачно слушал поросенка Крочи, маленького полномочного министра. Он ненавидел этого нахала, которого ни за что ни про что надо называть Ваша Светлость, он специально демонстрировал невнимание, чтобы заставить его повторить вопрос. Унизив его подобным образом, он наконец отвечал с преувеличенной вежливостью или же вместо ответа сам задавал вопрос на совсем другую тему. Рядом с ними, не переставая улыбаться, рыжая квелая корова честила на все корки своего мужа, длинную, курчавую, сутулую обезьяну с тоской во взоре, за то, что он не осмелился заговорить с верховным комендантом, которым уже завладела миссис Кроуфорд, американская миллиардерша, за несколько месяцев сумевшая привлечь в свой салон весь высший свет международной политики с помощью изысканной кухни, ибо все важные шишки сбегаются на запах вкусной еды. Графиня Гронинг любезно растягивала губы, демонстрируя зубы, протягивала твердую руку, четко выдавала гортанное «здрансте» и, охочая до тайн и секретов, выспрашивала у Бенедетти, правда ли, что английский делегат на специальном заседании Совета стучал кулаком по столу. Услышав утвердительный ответ, она прикрыла глаза, получив чисто политическое наслаждение, и присосалась к трубочке своего коктейля. Толстуха из Ливана, купившая мужа, полное ничтожество, но с титулом барона Мустье, — президентша литературного общества, которое она основала, чтобы увеличить свои связи среди интеллектуальной элиты, — с пылом рассказывала о конференции герцога-академика, куда она пришла, чтобы пристать к нему по окончании конференции и потом говорить, что она знакома с этим герцогом, о, он такой простой, такой дружелюбный, говорить походя, как бы между прочим. Взволнованный разговором с невозмутимым Гуасталла, бездарным маркизом, которого пытались двигать по службе, но в связи с полной неспособностью к чему-либо назначили специальным советником Генерального секретаря, Петреску торопливо рассказывал об отпуске, который он, возможно, проведет у Титулеско, в их поместье в Синайе, но летом там так жарко, что он еще не решил, хотя министр так настойчиво его приглашает — от этих слов на губах собеседника появилась одобрительная улыбка.

В связи с этим, хлопая руками по коленям, изображая балованного ребенка, эдакую непосредственную девчушку, мадам Петреско закричала, что хочет поехать к дорогому Титушке и только туда, и пусть в Синайе жарко, к дорогому Титушке и только туда, к ее любименькому Титушке и только туда, вот, вот! И она своенравно лупила себя кулачками по коленкам и продолжала визжать про Титушку, чтобы произвести впечатление на внушительного Гуасталлу. Покинутые министром калек, обязанным своей политической карьерой деревянной ноге, двое супругов, ненавидящие друг друга, но соединившиеся ради идеи возвыситься в обществе, производили совместный досмотр послу крохотного, только что образовавшегося государства, бывшему заплеванному журналисту, который все смотрел в зеркало и все не мог поверить своим глазам. Тяжко нагруженная десятком тяжелых колец, английская поэтесса молча презирала все вокруг и утешалась, поправляя средневековую шляпу с длинной черной вуалью в стиле королевы-матери отравительницы и Екатерины Медичи. Заметив Солаля, министр Крочи ринулся к нему, приговаривая, что счастлив будет поболтать со своим дорогим другом.