По правде говоря, он прибыл сюда в надежде выудить какой-нибудь эфемерный политический секрет, чтобы переслать его в Рим и удостоиться похвалы. Выдвинуться и показать себя, взять боем посольство, вскарабкаться на лестницу, с которой всех спустили, сбросив в проделанную в земле дыру. Чтобы избавиться от него, Солаль выдумал некую конфиденциальную информацию, которую этот свиненок живо взял на заметку, подергивая кадыком. Рассыпавшись в благодарностях, он смылся, одурев от радости, а за ним по пятам крался недиагностированный рак. Двери лифта захлопнулись перед его носом, и он помчался по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, спеша передать своему министру весь карточный тайный расклад. Посольство у него в кармане! Надо быстро отправить шифрованную телеграмму с пометкой «Совершенно секретно», для Его светлости лично! Нет, нет уж, скорей сесть на самолет до Рима. Вот тебе отличный повод для личной беседы с патроном! Наконец заловив лысого посла, баронесса Мустье стала цитировать ему своим звучным от развившихся в носу полипов голосом одно из высказываний герцога, такого простого, такого дружелюбного, которое заключалось в том, что быть хорошим садовником не менее важно, чем хорошим герцогом и пэром. Как прекрасно, как верно, — изо всех сил улыбалась она Его светлости, брызжа слюной, но он, не поддавшись этой интриганке, бросил ее на произвол судьбы и робко приблизился к лорду Галлоуэю, которому, осторожно оглядевшись по сторонам, румынская делегатка доверила конфиденциальную и абсолютно достоверную информацию о том, что на послезавтрашнем Совете итальянский делегат не станет говорить о национальных притязаниях, как в прошлом году, но только лишь о национальных устремлениях, это такой важнейший поворотный момент в фашистской политике, подтвердила она, надувая могучие незыблемые щеки, уперев маленькую руку в мощную ляжку, как буфетчица на вокзале. При этих словах подслушивающий журналист вздрогнул как ошпаренный, и, поскольку его распирало желание скорее телефонировать о поразительной сенсации, поспешил, толкнув по дороге профессора Цюрихского университета, который выслеживал — уж очень ему нужна была красная лента под старость — французского культурного атташе, которому, чтобы проявить свою изысканность, мадам Петреско кричала «Как делла», удлиняя «л», как это делала леди Чейни. «Против кого он дружит?» — спрашивала, чтоб показаться столичной штучкой, греческая журналистка у баронессы Мустье, а та напускала на себя мрачный вид, не обращая более внимания на эту маленькую интриганку, ноль без палочки, ни на минуту не выпускала из виду недостижимую леди Чейни, с которой графиня Гронинг оживленно беседовала о лорде Балфуре. Какое чудесное создание этот милый Артур, и какой на самом деле великий человек, она провела у него восхитительную неделю. Да, она будет ужинать сегодня с ним и с Анной Ноайль, она гений, эта милая Анна, и такая прекрасная подруга!

Четверо гостей, сознающих собственную незначительность, даже не пытались завести связи. Как неприкасаемые, они держались вместе и говорили вполголоса. Они понимали, что навсегда останутся париями, но не могли себе в этом признаться и потому образовали маленькую группку разочарованных в жизни насмешников. Чтобы чувствовать себя на высоте, они отпускали иронические комментарии из своего темного угла по поводу блестящих и знаменитых гостей, которым они завидовали. Эти грустные прокаженные, циники поневоле, маленькая сплоченная община в уголке у окна, набивающие брюхо сэндвичами, были как-то отдаленно подчинены Бенедетти: прыщавая секретарша из отдела информации, архивист-португалец, бельгиец — мелкий служащий и машинистка, похожая на жирную мускусную крысу. Бенедетти пригласил их, потому что другой его принцип заключался в том, что начальник должен поддерживать свою популярность, подчиненные должны его любить, даже самые незначительные. Он поэтому приглашал четырех неудачников раз в год и не сомневался, что они будут знать свое место, у окна.

Чтобы утешиться, прыщавая секретарша в очередной раз рассказала историю о своем отце, он был консулом где-то в Японии и в этом качестве приютил одного академика по имени Фаррере, коему она помогла переплести собрание его сочинений. Два или три раза в неделю она уж обязательно упоминала про консула-отца и академика Фаррере. У каждого из нас есть такой пик в карьере, который мы вспоминаем по поводу и без, искупительный фант, который мы как можно чаще извлекаем на свет божий.

Самым несчастным из гостей был Якоб Финкельштейн, доктор социологических наук, маленький, вечно голодный человечек, малооплачиваемый корреспондент еврейского пресс-агентства. Бенедетти также приглашал его раз в год, чтобы не поворачиваться спиной к сионистам, поскольку, как всякий антисемит, преувеличивал их влияние на политику Соединенных Штатов. На каждый коктейль Бенедетти приглашал одного чудака, а в следующий раз звал его только через год. В малых дозах чудаки не могли помешать тому, что Бенедетти, претендующий на литературный талант, называл «атмосферой» его коктейлей.

Никто из гостей не разговаривал с Финкельштейном, социальным нулем, который никому не может быть ничем полезен и, что самое главное, никому не может ничем навредить. Неопасен, значит неинтересен, не стоит с ним церемониться, незачем его любить, ни к чему даже притворяться, что любишь его. Парии у окна и те сторонились этого изгоя, нижайшего из низких. Никем не замечаемый, не находя собеседников, бедный прокаженный изображал, что он торопится, чтобы как-то оправдать свое существование; его участие в коктейле сводилось к тому, чтобы показывать стрекочущей шумной толпе через равные промежутки времени одно и то же представление. Опустив голову, как будто нос оттягивал ее вниз, он спешно пересекал огромную гостиную из конца в конец, иногда сталкиваясь с гостями и совершенно безрезультатно извиняясь. Петляя таким образом по залу, он делал вид, что где-то там, на другом конце, увидел знакомого и торопится к нему. Но его уловки никого не могли обмануть. Когда Бенедетти сталкивался с ним нос к носу — так, что уже невозможно было притвориться, будто не видит его, — он отстранялся веселым «Как дела?» — для профилактики — и рысил короткими перебежками дальше. И вот в очередной раз доктор социологических наук и быстроходный Вечный Жид отправлялся в путь, предпринимал новое бесполезное путешествие по земле изгнания и так же спешно устремлялся к буфету, где его ждал утешительный сэндвич, его единственное неотъемлемое право и единственный социальный контакт на этом коктейле. В течение двух часов, с шести до восьми вечера, бедный Финкельштейн прошел многокилометровый марафон, но он запретил себе рассказывать об этом жене, когда вернулся домой. Он любил свою Рахиль и все свои горести держал при себе. Но к чему эти неутомимые пробежки и к чему так долго находиться среди злых жестоких людей? А потому, что он дорожил своим правом на ежегодный коктейль, потому что не хотел признать себя побежденным и надеялся на чудо, на разговор с братом по разуму. Бедный Финкельштейн, безобидный и готовый любить, еврей моего сердца, я надеюсь, теперь ты в Израиле, среди своих, среди наших, и там тебя любят.

В половине восьмого появился сэр Джон, Генеральный секретарь Лиги Наций, слегка под мухой. Лицо Бенедетти осветилось любовью, он подлетел к сэру Джону легкой балериной. Эта любовь не была наигранной, Бенедетти был социальным существом до такой степени, что искренне обожал любое влиятельное лицо, которое могло быть ему чем-нибудь полезным. Наиболее эффективно — и, соответственно, с наибольшей пользой — можно выразить только искренние чувства. Да и совесть потом чиста. Бенедетти, слишком большой подлец, чтоб быть нечестным, даже в одиночестве перед зеркалом он был убежден, что любит Генерального секретаря и считает его великим человеком. Точно так же он любил и уважал предыдущего Генерального секретаря. Но когда тот ушел в отставку, он мгновенно забыл его, полностью охваченный энтузиазмом перед сэром Джоном, чья фотография тут же сменила на письменном столе Бенедетти фотографию его предшественника.