Ледяной сталактит вонзился в нее, и она упала на него. Кровь хлынула у нее изо рта. Я не мог прочесть выражения ее лица: слишком сильная боль исказила ее черты. Но это вполне могло быть: «Спасибо. Это возможно. Наконец».

Возможно прошло несколько сотен лет. Не знаю точно. Некоторое время ИИ забавлялся, замедляя и ускоряя мое чувство времени. Я бы сказал: «Сейчас». Сейчас. У меня ушло десять месяцев на то, чтобы произнести «сейчас». Не знаю точно. Мне кажется, прошло несколько сотен лет.

Он пришел в ярость. Но не позволил мне похоронить их. Плевать. Все равно я бы не смог прорыть металлический пол. Он испарил снег. Он насылал бездонно-черную ночь. Рыча, он порождал стаи саранчи. Только вот без толку: они остались мертвы. Я его уделал. Он озверел. Я думал, ИИ ненавидел меня. Я ошибался. Это не было даже бледной тенью той ненависти, которая буквально сочилась из каждой его печатной схемы. Он сделал все, чтобы я страдал до бесконечности и не смог укоротить этих страданий.

Он оставил мой рассудок нетронутым. Я могу думать, я могу мечтать, я могу скорбеть. Я помню всех четверых. Я хотел бы…

Что ж, это все равно лишено смысла. Я понимаю, что спас их. Я понимаю, что спас их от того, что произошло со мной, и все равно не могу простить себе того, что убил их. Лицо Элен. Это нелегко. Порой мне хотелось бы… да ладно, плевать.

ИИ переделал меня по своему разумению. Думаю, он не хотел, чтобы я мог с разбегу разбить свой череп о банк данных. Или задержать дыхание, пока не лишусь чувств. Или перерезать горло ржавой стальной лентой. Меня окружают одни лишь зеркальные поверхности. Я могу описать, каким я вижу себя в них: япревратился в огромную желеобразную тварь. Округлую, без рта, с пульсирующими белыми отверстиями, в которых клубится туман на том месте, где раньше были глаза. С эластичными отростками – где когда-то были руки; ног же нет вовсе, и перемещаюсь я, сокращая мышцы нижней слизистой поверхности. На полу за мной остается влажный след. На поверхности тела то появляются, то исчезают пятна болезненно-серого цвета, словно на них проецируется свет из глубины тела.

Внешне – я бесцельно ползаю по коридорам – существо, в котором ни за что не опознать человека, чья форма настолько ни на что не похожа, что даже сравнение ее с человеком представляется кощунственным.

Внутри – я одинок. Здесь. Обитая под землей, под морем, во чреве ИИ, которого мы создали, потому что неправильно прожили отведенный нам век и, наверное, подсознательно понимали, что он может сделать это лучше. Что ж, зато по крайней мере четверо из нас, наконец, в безопасности.

ИИ до сих пор бесится от этого. Это меня немного, но утешает. И все же… ИИ победил. Он смог отомстить.

У меня нет рта. И яхочу кричать.

Пробиваясь сквозь толпы пешеходов по Лексингтон-авеню, я уже почти добрался до 70-х улиц, и тут увидел, как трое юных вандалов бесцеремонно обдирают тушу «Понтиака» выпуска 1959года, брошенную кем-то у тротуара перед намеченной к сносу церковью. Они вскрыли капот фомкой: наверное, он приржавел, а может, бывший хозяин запер его перед тем, как бросить машину. Пока я ковылял по противоположной стороне улицы, они принялись крушить крепления двигателя молотками и скорпелями. Судя по белозубым улыбкам, на здоровье они не жаловались. Я так понимаю, они собирались загнать движок старьевщику.

Я человек религиозный и всегда был таким. Можно подумать, это что-то меняет. Опыт показывает, что это не так. К глубокому своему отвращению я понял, что вера во многом похожа на биржу. (Хотя, бог свидетель, доценту, преподающему латиноамериканскую литературу, вряд ли хватит денег на мало-мальски серьезные биржевые махинации). Есть те, кто выигрывает, и, само собой, есть и те, кто проигрывает. Ставка всей имеющейся наличности на падение акций может иметь не менее разрушительные последствия, чем ставка на теряющее популярность божество.

Мона Сандберг изредка приглашает меня на свои фуршеты. Убей меня, не знаю почему: мы с ней не питаем иллюзий относительно друг друга. Мы даже не особенно с ней дружим, скорее, терпимо относимся друг к другу.

Однако же она обещала, что я смогу познакомиться у нее сКарлосом Д’Агостино. Мое возбуждение от такой перспективы трудно описать словами. И не только потому, что он входит в узкий круг из полудюжины лучших мировых прозаиков, но также потому, что место переводчика его на английский оставалось вакантным, и от возможности того, что он выберет меня, от возможности жить вВенеции, да что там – от возможности вырваться, наконец, из омута академической скуки и оказаться в живой струе реальной литературы – от такого даже под ложечкой начинало сосать.

По дороге я зашел в«Марборо» икупил замечательное издание «Неистового Роланда» силлюстрациями Гюстава Доре, стоившее меньше четырех баксов,– в качестве подарка Моне по случаю ее развода (четвертого).

Посередине 71-ой улицы лежал колпак от автомобильного колеса. Проезжавшие грузовики расплющили его в лепешку, и вуглублении этой лепешки собралась лужица воды. Все это напоминало мне церемониальную миску инков, найденную археологами в захоронениях Мачу Пикчу, только та потемнела – возможно, от крови.

Франклин Ксавье (ни минуты не верил, что это его настоящее имя) был человеком, воистину катастрофическим, с самого начала никто не сомневался в том, что Мона вышла за него исключительно ради его академических связей и соответствующего круга общения. Устав от всех трех, и от Франклина, и от связей, и от общения, Мона бросила его и – одному богу известно, почему – улетела из Базеля вМиннеаполис (тоже мне, нашла место для того, чтобы оформить развод!). Не знаю, долго ли надо жить для этого вМиннеаполисе, но, наконец, она вернулась и открыла свой городской дом для гостей.

Д’Агостино так и не пришел. Правда, он честно позвонил и извинился.

Все время его разговора сМоной я маячил у нее перед глазами, но моего имени она так и не упомянула. Зато фуршет, как всегда, был хорош. Даже прекрасен. Нет, правда: поваров Мона всегда нанимает самых лучших. Разумеется, я испытывал разочарование. Однако «Роланда» явсе же оставил: надо же соблюдать приличия.

Следующее воскресенье я провел, приводя в порядок бумаги за семестр – бесконечно депрессивное занятие. Во мне крепло подозрение, что Колумбийский университет принимает на обучение не людей, но африканских бабуинов. И каждый располагает собственной машиной. По улицам Нью-Йорка не пройдешь, не надышавшись их выхлопами. И еще одно подозрение крепло во мне: что машин в городе больше, чем людей. В этом просто невозможно усомниться, глядя на бесконечные ряды полированных автомобильных крыш, занимающих все пространство между домами. Приехал недавно из Коннектикута Сегал свозить меня на «Сон в летнюю ночь», о котором все столько говорили, а после спектакля мы забирали его машину с крытой парковки: девяти этажей хрома и стали, стоящих крыло к крылу. Дом, в котором живут машины. Да нет, какие уж тут сомнения.