хоть ты меня и тиранила, а мне тебя будет не хватать. А сидящий в «уазике» на переднем пассажирском сиденье незнакомый мне юный лейтенант скомандовал водителю-сержанту:

— Поехали!

«Уазик» сорвался с места и попылил по Кондратову, осточертевшие виды которого я в этот раз созерцала с особенной теплотой и горючей слезой во взоре. Даже ухабы, на которых исправно подпрыгивал милицейский «козел», и те мне казались какими-то особенно родными.

А уж когда мы на проспект Демократов выехали, меня и вовсе такие чувства переполнять стали, что словами не обсказать. Как зачарованная, завертела я головой, старясь запечатлеть в своей памяти каждую уличную забегаловку, каждую заплеванную подворотню, каждый разбитый фонарь и канализационный колодец на дороге. Потому что еще неизвестно, когда я все это снова увижу.

А тут еще, как нарочно, неизвестный мне лейтенант масла в огонь подлил:

— Да не волнуйтесь вы так, мы вас надолго не задержим.

Надо ж, такой молодой, а уже садюга. Далеко пойдет, можно не сомневаться.

— А… Зачем я вам понадобилась? — робко пискнула я, стиснув в руках свои арестантские манатки.

— Да опознание провести, — подмигнул он мне почти по-дружески.

— Опознание? — мне совсем уж нехорошо стало. Так это что ж выходит, свидетели того, как я у пруда проткнула каблуком неведомого мне бугая, все-таки имеются? Неужели это Кармен со своим полюбовником? Или… Или сам бугай? В том случае если травма от каблука оказалась не смертельной?

Короче, чего только перед моим мысленным взором не пронеслось, прежде чем «уазик» не затормозил у знакомого мне околотка с усыпанным окурками крыльцом. А уж как я шла по коридору в сопровождении молодого милицейского садюги, вообще не поддается описанию.

— Сюда проходите! — распахнул он передо мной дверь кабинета Мишки Косоротова.

Я шагнула — а куда мне было деваться — и увидела косоротовского помощника Ермакова и главу ликеро-водочной безопасности Пал Палыча, который в игривом расположении любит называть себя Магометом. Они сидели и о чем-то беседовали. А у стены, на стульях расположилась очень колоритная троица: еще один милиционер, дружинник Пал Палыча, тот, что с железобетонной челюстью, и четвероногий с вокзала по прозвищу Полсосиски, по-прежнему босой и в трениках.

* * *

— А вот и наша свидетельница! — первым заметил меня Пал Палыч и радостно осклабился.

Ермаков же напротив напустил на себя серьезной деловитости:

— Э-э… Здрасьте, Любовь Васильевна!

Я в ответ только кивнула, потому что язык у меня, по-моему, парализовало.

— Так вот, Любовь Васильевна, мы вас позвали, чтобы вы опознали одного человека, — снова заговорил Ермаков, не сводя глаз с предводителя ликероводочной безопасности, как будто тот посредством чревовещания суфлировал. — Э-э… Не могли бы вы сказать, есть ли среди присутствующих здесь лиц человек, у которого вы видели кошелек Елизаветы Романовны Кузовлевой?

— Ка… Какой Елизаветы Романовны? — с трудом шевельнула я языком. И только потом до меня дошло, что это он нашу бедную утопленницу подразумевает, которая, может статься, на самом деле жива. — Ах, вы про Лизу?

— Да-да, — подтвердил Ермаков деревянным голосом и заглянул в лежащую перед ним на столе бумажку, — я имею в виду Елизавету Романовну Кузовлеву, тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года рождения, уроженку города Саратова…

— Ах, вот оно что… — я как будто сама из Беглянки вынырнула, — ну да, разумеется, я могу вам сказать, у кого я видела Лизин кошелек. Вот у него! — показала я на Полсосиски.

— Вы уверены? — глазки Ермакова забегали.

— Абсолютно, — кивнула я, хотя правильнее было бы сказать: еще бы. Учитывая, какую они компашку Полсосиски подобрали. А, кроме того, разве такого с кем-нибудь спутаешь?

А чтобы у Ермакова пропали последние сомнения, я еще раз подчеркнуто внимательно изучила этого вокзального замухрышку с собачьими повадками. Хотя чего там было особенно рассматривать? Если только цыпки на его босых ногах.

И вдруг он как тявкнет на меня! Я чуть на пол не села, притом, что уже знала, какие штучки от него ожидать можно. А вот мешок свой арестантский с перепугу выронила. Зубная щетка, расческа, мыло, полотенце и прочие, выпавшие из него мелочи так и разлетелись по всей комнате. Что же до сидящих рядом с Полсосиски милиционера и ликеро-водочного дружинника с железобетонной челюстью, то они без малого со стульев не посыпались.

Ермаков тоже растерялся, захлопал своими гляделками и пробормотал:

— Эй, ты кончай это!.. А то, если каждый будет тут гавкать!..

Кажется, один только Пал Палыч самообладания не потерял. Присел на подоконник, сложил на груди руки и стал с каким-то почти научно-познавательным интересом наблюдать за Полсосикины-ми фортелями.

А тот, надо сказать, на достигнутом не успокоился и продемонстрировал все, на что способен. Во-первых, соскочил со стула и принял убедительную позу на четырех точках, а, во-вторых, очень правдоподобно и громко завыл.

При виде такой картины бедный Ермаков затрясся и дал «петуха»:

— А ну!.. А ну встань немедленно!

Однако Полсосиски не только не внял его требованию, но и громко заливисто залаял. Как цепной пес на перелезающего через забор вора.

— Черт-те что!.. — бледный Ермаков в мгновение ока оказался в самом дальнем углу комнаты. — Он… Он же ненормальный!..

— Ну и тем лучше, — отозвался с подоконника невозмутимый предводитель ликеро-водочной безопасности, — меньше возни будет. Ясно же, что это он дивчину порешил. С больной головы. Маньяки они все шизонутые. Вот и этот такой же. Убил девчонку, сбросил в Беглянку, а кошелек на память прихватил. Типа, поиграться…

— П-п-п… Пожалуй… — Ермаков утер рукавом милицейского кителя покрывшийся крупными бисеринами пота лоб.

— Тогда поздравляю тебя, — Пал Палыч через стол протянул Ермакову руку для пожатия. — Считай, что дело закрыто. И начальнику своему радикулитному так и передай. Пусть себе болеет спокойно, не переживает, что у него тут «висяки» накапливаются. Мы, как говорится, подняли выпавшее из его рук знамя. А этого… Песика, — главный ликеро-водочный цербер кивнул на Полсосиски, — отправляй в СИЗО на полное довольствие. Глядишь, там из него человека сделают. Может даже, говорить научится!

И ведь как в воду глядел. Потому что говорить Полсосиски и впрямь научился. Причем, раньше, чем на нары загремел.

— Да за что? За что, начальник? — заголосил он с полу.

— О! Уже заговорил! — удивился Пал Палыч. — Надо ж, какой способный оказался!

— Да я ж!.. Я ж никого не убивал! — в эмоциональном порыве Полсосиски стал головой о косоротов-ский стол биться. При этом по кабинету почти колокольный звон распространился. — А лопатник она сама посеяла, когда на вокзале с другой лахудрой трепалась. Да вы ее найдите, она подтвердит! Она… Она такая ж тоже задрыга… Ну, лет двадцать ей, в джинсовых штанах…