Они не предадут.

Целесту мерещилось, будто стены камеры раздвинуло до целой беззвездной вселенной, а Рони и Вербена сидят поодаль и вздыхают. Ободряюще — они понимают, они не осудят, они верят. Рони изредка касается мягкой невидимой «ладонью» эмпатии; а Вербена просто горячо дышит в ухо. Это щекотно и приятно. Целест даже смеялся.

Хорошо, что темнота, потом думал он. В темноте происходят всяческие чудеса, а границы между безумием и реальностью стерты, как зубы столетнего старика. В темноте удушливее запах собственного немытого тела и нечистот, мерзко колется отросшая щетина, и ломит связанные запястья и голени — и полжизни плюс остаток ресурса готов отдать за сигарету; но чудеса всегда сильнее. Они заполняют собою усталость, боль и дискомфорт, подобно тому, как прилив затопляет ракушечную отмель.

Злость закончилась, надежда осталась.

Так провел он несколько дней — может, три, а может, и целый месяц. Шорох шагов, капли и невидимое, но вполне осязаемое соседство.

Потом был суд.

Звук и свет ворвались почти одновременно; ошарашили и выбили из привычной уже полудремы-полуобморока. Целест зашипел, вскинулся, инстинктивно пытаясь заткнуть уши и прикрыть ладонями глаза — нейтрасеть врезалась в суставы и под ребра, напоминая о себе.

«Кто, зачем?»

— …а он не кинется? Мозги не вышибет? — бурчали за дверью, и там же плясал луч фонарика.

«Не отключенные. Кто? Зачем?»

— Не, он связанный весь. И он не мозгожор.

— Подожжет еще чего…

— Говорю тебе, связанный он!

Дверь скрипнула с поросячьим визгом. Целест скривился, пытаясь рассмотреть стражей (кто мог еще войти?), но не видел ничего, кроме желтого потока света; тусклый фонарик после многодневной тьмы казался ярче сверхновой.

В плечо и живот ткнули палками, сопровождая хриплым выкриком — «на выход». Добавили: «судить тебя будут». Целест воспринимал заторможенно, слова текли смолой из надреза на дереве, а еще плохо слушались и болели затекшие мышцы. Один из стражей толкнул вновь — острием, прорывая одежду и кожу до крови.

— Я… иду, — проговорил Целест. Он облизал пересохшие губы, с третьей попытки выпрямился и двинулся навстречу сверхновой. Колени подгибались, и несколько раз едва не растянулся на каменном полу. Двигался неуклюже, медленно, словно лягушка по пустыне. Немного шатало — от многодневного голода, нейтрасети (боятся пожара? ха-ха, да я сейчас искорки бы не выдавил). Стражи следовали по пятам, не рискуя приблизиться — Магнита все же боялись.

Его дотолкали сначала до выстуженной и обшарпанной ванной — видимо, здесь мылись обычные узники. Ржавые краны, серое мыло и битый кафель с выцарапанными гвоздем непристойностями. Низкий потолок — Целесту пришлось нагнуться. Обычно мылось здесь человек двадцать-тридцать, но сейчас ванная принадлежала ему одному.

«Я особо опасен». — Он фыркнул.

Дверь не запиралась, стражи наблюдали — но Целесту было наплевать; вода смывала грязь, разложившуюся кровь, все — кроме нейтрасети. Он наслаждался. Он даже обнаружил помятую бритву, стряхнул с лезвия полу-дохлого таракана и побрился перед мутным жестяным зеркалом.

Почти прежний. Правда, и без того узкое лицо превратилось в череп, едва прикрытый кожей, а тело из жилистого сделалось просто тощим. Но… не так и плохо. Без нейтрасети он мог бы попытаться драться.

«Смешно. Они убьют тебя. Отцеубийцу, убийцу Верховного Сенатора. Кассиус — маленькая дрянь. Предатель…»

Целест оделся в выданную тюремную униформу — серые штаны и бесформенная рубашка из грубой ткани, и кивнул: я готов.

Суд и казнь? Пускай.

«Я попрощаюсь с Вербеной и Рони… и спрошу Касси, зачем он предал меня. Последнее желание, верно? В нем не отказывают даже убийцам… а еще скажу Элоизе, что я не виноват. И матери тоже».

Темнота не отпускала его, и Целест был спокоен, словно шел на обычную тренировку с Тиберием или Дек-строй. Нейтрасеть — мелкая помеха. Он почти привык.

А на улице ранняя весна вылупилась в раннее и жаркое лето — Целест вновь зажмурился, заморгал — я просидел в камере несколько месяцев? Или апрель похож на июль? Или…

— Простите. Какой сейчас месяц и день? — спросил он у стражей, которые оказались ребятами его возраста или младше даже; один длинный, белесый, с веснушками даже на ушах, второй — коренастый, смуглый и низколобый, похожий на орангутанга.

Ему не ответили.

Из фургона с решетчатым окном Целест вспоминал улицы и переулки Виндикара — его везли какими-то богом забытыми закутками, изредка выруливая на более-менее крупные. Виндикар воспринимался больным и иссохшим; этой весной Виндикар завял, не успев созреть. Поникшие деревья, блеклые дома и затаившаяся тишина, похожая на дворнягу с поджатым хвостом — дворнягу, которую только что окатили кипятком.

— Что случилось? — Целест уставился в спины стражников. Под мышками обоих расплывались темные пятна пота.

— Ничего. Ты слишком много болтаешь, парень.

— Я молчал несколько… недель. — В глаз настойчиво лезла прядь волос, но связанный Целест не мог убрать ее, и приходилось дуть. Забавно. — Сигареты не найдется?

— Если это тебя заткнет.

Сигарету ему сунули в рот, пробурчав — пепел пусть на пол падает, черт с ним. Целест благодарно улыбнулся.

Он едва не проглотил окурок, когда понял — везут-то не куда-нибудь, а в Цитадель. С чего бы? Гомеопаты добились права судить мятежного Магнита по своим законам? Разве были прецеденты…

— Чего вытаращился? Дом родной не узнаешь? — Коренастый страж оглянулся, видимо почуяв изумление пленника. — А вот… так задумано. Потом поймешь. Или нет.

Целест пожал плечами.

Графитовый забор, словно выточенный из мрачного осеннего облака, и черный нарост-башня. Неприветливое, выстуженное даже в раннюю жару место; таращился дуплом старый ясень и растрепанными космами торчали кусты в неухоженном саду. Целест вздохнул — он соскучился по Цитадели, соскучился по Рони… и по Вербене, конечно.

«Мы просто хотели уйти из города, из Эсколера, в Пределы — а вон чего получилось». — Целест ощутил гадкий комок в горле и закусил губу — еще недоставало слез на виду стражей… и прочих.

«Прочих» хватало. Вывалившись из фургона-мобиля, Целест с изумлением различал в пустынном обычно, не считая нескольких отдыхающих после или перед дежурством Магнитов или прогуливающихся теоретиков-ученых, саду при Цитадели толпы народа. Людей.

«Люди… то есть обычные люди? Здесь?»

Он вертел головой, то выхватывая знакомые черты из стай зевак — узнанный тут же отворачивался, то натыкаясь на ухмылку чужака. Кто-то — не из «своих» — запустил в Целеста гнилым закоричневелым яблоком, оно впечаталось в предплечье с мясистым чмявком. «Снайпер» торжествующе захихикал.