— …покровителем и защитником, радетелем и хранителем…

«Не многовато ли титулов?» — едва не вслух высказал, и страж справа больно ткнул под ребра.

— …Кассиусом Триэном, — голосок Горация дзень-кнул, будто разбилось драгоценное пенсне, — объявляю начало суда над предателем, мятежником и отцеубийцей.

От зрителей в глазах рябило. Целест жмурился — он отвык от людей, отвык от света, пусть и приглушенного, — в обеденном зале Цитадели никогда не выплясывали солнечные зайчики, однако сегодня электрические свечи успешно заменяли их. Дом-без-теней. Почти.

У его и Рони ног пласталось короткое грифельное пятно, цвета мантии Гомеопата; оно слилось в одно целое.

«Кажется, меня уже осудили».

«Не все потеряно, Целест». — Рони моргнул в сторону Элоизы и тут же отвернулся — она обжигала. Вместе с Кассиусом — недоступны, как грозовые боги или ангелы, о которых когда-то рассказывал Целест.

Общаясь телепатически, труднее лгать. Целест притворился, будто поверил.

На каменный мешок оседала жара и духота. Камень Цитадели — добротный, холодный, но у всего есть предел. Гораций взял слово первым, и говорил, по обыкновению, долго, забывая слова, повторяясь, тянул длинные овечьи «мнэ-э-э», а суть его речи сводилась к тому, что за

Магнитом-воином Целестом — здесь Гораций едва не оговорился и не назвал подсудимого «Альена», однако прикусил язык — всегда замечались систематические нарушения дисциплины, непоследовательность в действиях, излишняя и осуждаемая лично им и всем сообществом Гомеопатов жестокость.

«Жестокость? Это когда… когда я возмущался, на фига одержимых пытать?» — Целест дернулся. Цепи мелодично звякнули, а нейтрасеть зашипела, как вода на раскаленной сковороде — подбирала капли ресурса.

Откуда-то тянуло тухлятиной и сточной канавой — наверное, от «арсенала» любителей покидаться гнильем и кошками, но Целесту мерещилось — изо рта Главы теоретиков, от каждого слова.

«Ненавижу».

И вновь Рони словно прижимал к горячечному лбу мокрое полотенце: т-сс.

Гораций шуршал своими записями, зачитывал «отрывки из личных замечаний и характеристик подсудимого». Ввернул даже термин из старых книг Архива — «психологический портрет». Портрет, правда, более смахивал на карикатуру — злобного безумца, мятежника и неблагодарной дряни.

«Хорошо, что Вербена не слышит». — Ярость перегорела и рассыпалась пеплом. Целест кривился — от запаха, и только.

…Или жаль — что ее нет здесь? Целест бы попросил — последний поцелуй, попрощаться, как в старых драмах; и потом — на эшафот, будто к себе домой. Магниты умирают рано — исключений мало; не все ли равно — одержимый или гильотина? Или что они придумают?

Гораций указывал на него дрожащим пальцем и теперь обвинял в «провокации паники по поводу Амбива-лента».

«У тебя хорошие друзья, и ты счастливчик, — едва не процитировал в ответ дешифратора — вот что я могу сказать в оправдание. — Но Амбивалента не остановить. Он — конец всему. Я хотел помешать… а вы?»

На голени открылся и закровоточил старый шрам — еще от кислоты безумного Тиберия. Сидеть смирно не получалось.

Минуте на десятой Целест демонстративно зевнул. Фарс толком не начался, а уже надоел. Смотрят на него — вчерашние друзья и соратники, будто и впрямь главный враг всея Виндикара, чудовище из диких Пределов, на самого Амбивалента небось так бы не пялились. Сопляки-воины, которых порой тренировал, — шепчутся, и в их оттопыренных карманах мокнут червивленные яблоки.

После Горация выступил замученный Флоренц — коротко вывалил охапку научных терминов с «генетической предрасположенностью к агрессии», «возможном нервном срыве». Добавил — «причины понятны с научной точки зрения». На том спасибо, решил Целест; а из толпы кто-то перехватил луч из окна и зеркалом запустил солнечного зайчика. Бело-рыжее пятно металось, подпрыгивало и передразнивало всех и каждого. Целест завидовал.

«Быстрее. Быстрее. Я скажу, я все-таки скажу — моя жизнь не ценнее окурка в луже, и драться не могу… Но могу говорить».

Он сравнил с празднеством — тогда тоже ждал и зачеркивал дни. Тогда все решала Вербена, а сломал отец. Теперь… вновь отец, в каком-то смысле.

Собака Виндикар скалила клыки и рычала. Кассиус хранил позу мраморного изваяния — или стража у дверей Сената; Целест все ловил его — глаза в глаза, хоть на секунду, — безрезультатно.

«Нас легко можно поменять местами, верно? Правда, я помятый какой-то для Повелителя Империи… Но не я один».

В тот момент Флоренц вцепился в край трибуны, и щербатая доска вогнала в палец занозу. Он оборвал многосложный научный термин на середине, отмахнулся и поспешил прочь, выгрызая больное место.

Суд по правилам Эсколер — без обвинений и оправданий. Только правда, а решение за судьей.

Целест знал его.

И зрители — не хуже; улюлюканья и выкрики пробивались сквозь торжественную строгость. Киселем вязла духота. Цитадель — мертвец с опарышами во вспухшем брюхе, скоро прорвется, и мы все либо сдохнем, либо обретем крылья. Может, то и другое вместе…

Рони поймал этот образ и поежился.

Ребекка вышла шестой — да. Целест считал.

Выплыла махаоном — черной бабочкой с черепами-рисунками крыльев; Элоиза прикрыла пол-лица веером, который затрепетал от дыхания, а Кассиус покрылся пунцовыми пятнами.

«Мама. Ты ведь не веришь, да?»

Говор и шорохи заглохли и смолкли окончательно. Облик вдовы Альена одновременно удручал и вызывал полурелигиозные чувства — Мария у креста Сына; негатив древнего сюжета — Мария, что посылает сына-предателя на казнь. Правда, немногие из простых винди-карцев и Гомеопатов помнили старую веру.

— Я должна говорить? — Голос под вуалью казался приглушенным, будто говорили из подземелья. Целесту опять некстати припомнился дешифратор («везунчик, рыжий, ты везунчик, и друзья хорошие»).

— Закон гласит, что… — Кассиус поерзал на обитом бархатом сиденье. — Вы имеете право отказаться, госпожа Альена. Но разве…

— В таком случае, мне нечего сказать. Мой сын — убийца, вы все знаете это. Он заслуживает кары — но пусть не я приближу ее. Простите.

Ребекка прошелестела кринолином и кружевами к выходу — перед ней расступались, словно перед прокаженной — на рукавах и подоле спит зародыш-смерть, а в сети вуали попалась чума. Она задела маленького Магнита, и тот юркнул в гущу толпы с приглушенным писком.

— Мама! — выкрикнул Целест. Ребекка остановилась. Обернулась… или нет, она слилась в пятно тьмы, потому что мерзкая жижа все-таки склеивала ресницы. «Прекрати реветь», — командовал себе Целест, а Рони молчал.

— Мама… прости. Я не убийца. Мама, я… это все Касси, ты была права, а я не поверил, и Эл… — Он вскочил, натягивая цепи и нейтрасеть. — Мама.

Удар по коленям и в живот заставил согнуться пополам, сползти расквашенно на скамью подсудимых. Стражи заслонили собой — телами и запахами, мужицкий пот вместо приторно-затхлых анемоновых духов. Прижали палками к стене, словно пытаясь проколоть насквозь.