Четкие линии комнаты размылись, как будто на них смотрели сквозь прозрачный пузырь. Дождь забарабанил по оконной раме. Мими повернулась к отцу. Она ожидала увидеть уязвленную гордость, прикрытую железным самоконтролем. Вместо этого мышцы его лица расслабились, и по щеке покатилась слеза.

— Прости меня. Как я мог такое сказать? Милая, прошу тебя, пожалуйста, прости.

Мими подошла к отцу. Они положили друг другу руки на плечи и оперлись друг о друга, едва касаясь головами, ухо к уху. Мими почувствовала на руке слезу. Отец никогда не обнаруживал при ней сильных эмоций. Но близость требует времени и практики: условности держали их на расстоянии.

Они неуклюже разошлись, и отец вытер глаза.

— Я настаиваю, чтобы ты и Ева жили у нас столько, сколько захотите. Продукты найдем. У меня есть сигареты — нет, милая, я не начал курить, — которые можно обменять на еду. И близится лето, а значит, созреют овощи. У нас есть дом, а многие даже этим не могут похвастать. Так-то.

Теперь уже совершенно спокойный, отец бросил взгляд на карманные часы. Мими знала этот жест. Она не сомневалась, что отец использует его со своими клиентами, давая понять, что их время истекло и ему надо переходить к другим делам. Эмоции забыты, неприятные вопросы отложены до лучших времен. Будь в доме газета, он принялся бы читать ее с увлечением и сосредоточенностью человека, который любит порядок в мыслях и не терпит, чтобы его отвлекали. Отчасти Мими завидовала этому защитному механизму, позволявшему отцу взглянуть на собственную роль во вселенском зле, а уже через десять минут закрыться от последствий мощной броней. От этого Мими еще больнее ощущала собственную незащищенность. Нога ныла. Больше некуда было идти.

— Я поднимусь к Еве.

— На обед будет суп. Картофельный.

— Спасибо, мама.

Выходя из комнаты, Мими обернулась. Родители смотрели, как дождь струйками течет по створкам окна. Мать положила руку на плечо отцу. Он поджал губы, но никак не ответил на ее жест, продолжая закрываться непробиваемым панцирем.

Ливень продолжал стучать в окна и барабанить по крыше, когда Мими открыла дверь в чердачную комнату Евы. Голый паркет, единственная кровать и красивый шкаф красного дерева почти не поглощали звук, поэтому трудно было войти неслышно. Тусклую мрачность холодной, спартанской комнаты нарушали только белокурые волосы Евы на подушке. Она спала. Мими осторожно присела на кровать и взглянула на подругу. Последний год не прошел бесследно, оставив после себя ожоги — которые теперь заживали; обгоревшие волосы — тусклые и безжизненные; темные круги под глазами. Во сне живость, которая была визитной карточкой Евы, улетучивалась, и оставалось лицо женщины вдвое старше, увядшее и сухое. Не просыпаясь, Ева открыла глаза, снова закрыла их и повернула голову в другую сторону, обнаружив багровый, все еще закрытый коркой шрам над ухом.

Мими ждала. Она просидела так полчаса, радуясь возможности быть рядом со спящей подругой вдали от метаний, которые поджидали ее внизу. Несмотря на низкий потолок и узкое круглое слуховое окно, ощущение тесноты оставило ее, и она терпеливо сидела, вбирая домашние звуки и позволяя мыслям успокоиться. Мими пошевелилась, и Ева проснулась. Они улыбнулись друг другу, и Ева приподнялась на подушках.

— Конец. По радио выступал Дениц.

Ева с трудом высвободила руку из-под пухового одеяла и положила ее на ладонь подруги.

— Я думала, мы не доживем.

— Я тоже.

— Почему мы?

— Не знаю. Наверное, просто повезло.

Ева оторвала голову от подушки, но тут же уронила ее обратно.

— Такая слабость, что кажется, будто силы уже никогда ко мне не вернутся. А ты как?

Взгляд Мими блуждал по стене за кроватью.

— Думаю, так же. Да. Нет. Мои родители… Они мне не нравятся. Ужасно так говорить, да?

Ева сжала ее руку.

— Когда Дениц закончил, я рассказала им о том, что мы слышали от польки. Чего я ожидала? Шока? Ужаса? Мои ожидания не оправдались. Нежелания смотреть правде в глаза? Это уж точно. Признания вины? Ни намека. Думаю, я была готова, но… это стало разочарованием. Нет. Хуже. Я понимаю, что таких, как они, миллионы. Само собой, они сожалеют. Но сожалеют о том, что не победили. Даже зная то, что они знают сейчас, они готовы потерять память, если только мы снова окажемся на коне. Моим родителям, как и всем этим миллионами, не стыдно, потому что они думают, будто их это не касается. Возможно, срабатывает защитный механизм. Каково на старости лет узнать, что ты причастен к массовой резне? Возможно, признание требует времени, которого у тебя нет; времени, чтобы что-то изменить в себе, приобрести новый моральный компас. — Мими нарисовала пальцем круг на накрахмаленных простынях. — Только я не думаю, что дело в старости: по-моему, если обойти все зловонные подвалы разбомбленных городов Германии — или провести некоторое время в лагерях военнопленных — услышишь то же самое… «если бы только». Просто правда чересчур омерзительна. Согласна?

Ева пожевала внутреннюю сторону щеки.

— Думаю, еще слишком рано. А ты чересчур строга. Человеческие силы небезграничны. И тот факт, что все эти страдания и жертвы были ради чего-то чудовищно преступного, слишком тяжело принять — пока что. Рано или поздно придется посмотреть правде в глаза, но я понимаю, почему такие люди, как твои родители, не могут сделать этого сейчас. Не уверена, что я сама на это способна.

Мими положила другую руку на плечо подруги и без улыбки проговорила:

— Но тебе нечего стыдиться. Ты с самого начала понимала, кто он такой. Ты что-то делала, чтобы бороться с этим, — по крайней мере, делала то, что было в твоих силах. А я? Я обожала его.

— Ты тогда была ребенком.

— Но я и потом не отступилась. Я была такой же, как мои родители. Игнорировала насилие. Рассуждала о целях и средствах, не понимая, к чему ведет эта страшная фраза. А когда все-таки поняла, просто сбежала в Силезию, сидела там, изображая из себя хозяйку особняка. Читала; вот и все, что я делала. Как говорил Фома Кемпийский? Что-то вроде: «Когда придет Судный день, с нас спросят по делам… а не по прочитанным книгам».

— Но что ты могла сделать?

— Я могла гораздо больше. Или хотя бы что-нибудь — мне даже не хватило духу уйти из партии. Ты ведь не знала, что я была ее членом, да? Я вступила в ее ряды на шестнадцатый день рождения. Маленький гадкий секрет, который, несомненно, скоро откроется и ужалит меня. Даже когда я поняла, во что мы ввязались, я ничего не сделала. Тебе не приходилось встречаться с Мисси Васильчиковой? Она… вероятно, была — скорее всего, ее уже нет в живых, — русской, которая на волне белой эмиграции осела в Германии. Ее сестра — княжна Татьяна Меттерних, муж которой, Пауль, владеет… владел… огромным поместьем недалеко от нас, в Судетской области. Эрик хорошо его знал, и в начале войны они с женой приезжали к нам на выходные погостить. Мисси — чудесный человек: красивый внешне и внутренне. Они были очень дружны с Адамом фон Троттом и уже тогда строили планы, пытались что-то изменить. Не верится, что она выжила, ведь она наверняка была замешана в покушении на Гитлера. В те выходные она попросила меня помочь. Я отказалась. Точнее, я ничего не сделала. Почему? Мне было страшно. Я только говорила об этом с теми, кому могла доверять, и качала головой… но ничего не делала. Ничего. Мне так стыдно.