Наступило молчание. Мими чувствовала руку подруги у себя на плече и была благодарна за это.

— Что же ты будешь делать теперь? — спросила Ева.

— В ближайшие несколько недель? Поживу здесь, с тобой, пока ты не поправишься… а потом… не знаю. Может быть… Нет. А ты?

— Ни у меня, ни у тебя нет дома, в который можно было бы вернуться. Не знаю. Поеду куда-нибудь, где есть американцы, а не русские. Британцы слишком хорошо воспитаны — и слишком бедны для такой старой развратницы, как я. А французы слишком обозлены. Может быть, найду себе красавчика янки и буду рожать ему детей в Нью-Джерси.

Ева рассмеялась, но смех перешел в кашель. Мими протянула подруге стакан воды, и, сплюнув туда, Ева опять откинулась на подушки, тяжело дыша, превозмогая боль в легких. Она задумчиво посмотрела на Мими.

— Ты хочешь попробовать найти его, верно?

Мими кивнула.

— Что ты рассчитываешь?..

— Что я рассчитываю найти? Не знаю. Могу только догадываться. Который месяц гадаю. Я прокрутила все возможные сценарии. Жена. Живая жена. Мертвая жена. Дети. Он погиб. Пропал без вести. Этот вариант интересен возмутительной небрежностью: растеряла обоих, и мужа, и любовника. Он рад меня видеть. Он меня игнорирует. Холод. Жар. Вина. Объяснения. Возможно, самосуд. Это безумие — но если я этого не сделаю, то, кажется, сойду с ума. Забавно, правда? Я никак не ожидала от себя такой одержимости. Я не могу выбросить его из головы. С тобой такое бывало?

— Нет. Такого нет. От некоторых мужчин я сходила с ума — но они обращались со мной, как с дерьмом… и я поняла, что они… сами дерьмо. Мне просто нужен такой человек, чтобы был со мной милым. Готовил для меня, когда мне плохо, как сейчас. Был моим другом.

— Как раз мой случай: муж был моим другом, заботился обо мне, любил меня, был нежным и добрым. Но я хочу большего, а ты — меньшего. Я мечтаю о нем во сне и наяву, о нашем сексе. Это как боль. Даже когда мы, замерзшие, голодные и больные, ехали в поезде, я думала о нем. О том, как мы трахались. Это пройдет. Уверена, такое проходит. Но это такие сильные желания, что от них больно. С другой стороны, я почти не знаю его. По крайней мере, не знаю многих важных вещей. Только имя и где он живет. Мы не обращали внимания на все это; просто оставляли в стороне. Странно звучит? Это в самом деле странно. Но тогда нам так не казалось. Думаю, это позволяло нам быть безответственными. Мы как будто окунались в забвение — в невинность. Само собой разумеется, у него есть жена. Наверное. Хотя я надеюсь, что нет. Нужно держаться за эту мысль. Кстати, о самообмане. — Мими криво улыбнулась и сжала руку Евы. — Я определенно могу дать фору старым развратницам, верно?

— Если старые развратницы призовут на помощь статистику, тебе за ними не угнаться.

Подруги рассмеялись. Ева подвинулась, чтобы Мими могла лечь рядом с ней и положить на кровать ногу. Они уставились в потолок, где паук мастерил свою паутину.

Ева заговорила:

— Стало быть, ты просто явишься к нему и скажешь: «Вот и я»?

— Пожалуй, да. Не знаю.

— Как ты туда доберешься? За счет чего будешь выживать?

— Я вынула бриллианты из своих украшений: за рейхсмарки[113] теперь много не купишь. Я хочу, чтобы ты тоже взяла.

Ева стиснула ей руку.

— Что касается дороги… в ближайшие месяцы вся Европа будет на чемоданах: рабочие, пленные и выжившие евреи возвращаются домой. Я буду всего лишь еще одной обездоленной — без документов и вещей. Я могу сойти за еврейку. Почему бы нет? Я достаточно темноволосая. Французская еврейка. Французская еврейка — нацистка. Как тебе?

В ее смехе не было веселья.

— Твой французский настолько хорош?

— Думаю, да. У меня эльзасский акцент, над которым французы потешаются. Но если я к тому же буду еврейкой…

— А Эрик?

— Не знаю. Просто не знаю. Я должна это сделать, даже если доберусь туда и застану Жерома в объятиях жены. По крайней мере, я буду знать… буду знать, что это невозможно. Что потом? Бог его знает.

— Эрика нет в живых. Прошел почти год, а от него ни слова: он наверняка погиб.

— Значит, я не буду чувствовать себя виноватой?

— Да.

— Так не получится. Ты знаешь, что не получится.

— Знаю. Но не стоит требовать от себя слишком многого. Мы обе слабы. Ты это знаешь. Это все равно что вскочить на рассвете и попытаться решить задачу: только в голове мутится. Но чуть позже задача будет решена. Посмотри на нас: обгорелые, оголодавшие, у меня дизентерия — и у обеих давным-давно не было месячных. Мы выглядим на сто пятьдесят. Ты должна прийти в норму, вернуть себе здоровый румянец. Вот тогда ты справишься, примешь мудрые решения и увидишь за деревьями лес. Не спеши, милая. Прошу тебя.

В комнате наступила тишина, которую наполнил приглушенный голос матери Мими. Подруги, не шевелясь, наблюдали за тем, как паук спускается по нитке паутины, которая колышется от едва уловимого сквозняка.

— Две недели. К тому времени тебе станет лучше. Потом я уеду. Я должна уехать. Ты ведь это знаешь, правда? — Руку Мими опять сжали в знак согласия. — Я принесу тебе супа.

Монтрёй. За три с половиной года до этого. Август 1941 года

Когда у Мари-Луиз второй месяц не было месячных, она поняла, что беременна. Первый «пропуск» она объясняла травмой, которую нанесла ей смерть Адама. Его гибель стала ударом, который проявился в физическом упадке и таком глубоком нервном расстройстве, что Мари-Луиз почти три недели не могла выйти из дому. Вызвали доктора, но, изучив симптомы, он только и сумел, что пробормотать что-то о лихорадке и, подобно какому-нибудь средневековому аптекарю, прописать травяные настои, заменители медикаментов, которые теперь очень тяжело было достать. Отец проявил неожиданную нежность и заботу: не отходил от постели дочери и самоотверженно ухаживал за ней. Глубокой ночью Мари-Луиз чувствовала, что он рядом, а прежде чем уйти спать, он всегда ласково целовал ее в лоб.

Когда девушка достаточно окрепла, чтобы покинуть спальню, и когда позволяла погода, она сидела в саду, забираясь в плетеное кресло под раскидистой кроной яблони, где просеянный сквозь листья и полузакрытые веки свет утешал ее, а ветви заслоняли от любопытных взглядов, которые, как ей казалось, с укором следили за каждым ее шагом. В мире, замкнувшемся на отце и Бернадетт, Мари-Луиз утратила способность смотреть в будущее, и страхи только множились в этом вакууме. Ее тошнило по утрам, а грудь стала необычайно чувствительной.

Первое время Мари-Луиз не понимала, о чем говорят эти симптомы, поскольку ее знаний о физиологии просто-напросто не хватало, чтобы сделать правильные выводы. Ее мать была не из тех женщин, которые обсуждают подобные вопросы, а единственная близкая подруга Жислен, во-первых, не имела детей, а во-вторых, отдалилась от нее. Когда пик лета миновал, Мари-Луиз начала медленно осознавать, что происходит, и чуть снова не скатилась к нервному упадку, который стал для нее убежищем от внутренних конфликтов. С другой стороны, это открытие проливало бальзам на горе, которое ей приходилось переживать в одиночку. Существо, которое росло внутри нее, служило своего рода компенсацией за то, что она потеряла. Таким образом, реальность все больше и больше пугала Мари-Луиз, но боль потери стихала. Она не станет искать женщину из Булони, об услугах которой перешептывались жительницы Монтрёя с сомнительной репутацией.