Тот же запах подсказал им, что они в Нюрнберге. Они оказались там через восемь дней после того, как покинули Дрезден, хотя в более спокойное время это путешествие заняло бы такое же количество часов. В полдень полицейские маршем прошагали по платформе, тарабаня дубинками по дверям вагонов. Женщина с чемоданом как будто не слышала их властных требований покинуть поезд. Она стояла в дверях одна, а сын протягивал к ней руки и звал к себе, на платформу. Мими подошла помочь, присоединив ласковые просьбы к мольбам мальчика. Но женщина по-прежнему стояла в дверях. Двое мужчин в форме встали рядом с ней и отрывистыми криками приказали ей сойти. Женщина осталась на месте. Без дальнейших церемоний полицейские запрыгнули в вагон и потащили ее вниз, заставив отпустить ручку чемодана. Тот упал на землю, и из распахнутых створок на платформу высыпалось нижнее белье и разлагающийся труп младенца в пеленках. Вопли женщины и маленькие ручки ее сына, тянувшего за подол в надежде освободить маму от жестокого эскорта, повергли всех в угнетенное молчание.

Начиная с вокзальной лестницы, они видели вокруг одно только разорение: улицы не были засыпаны обломками, но и целых домов почти не осталось; часы на том, что раньше было общественным зданием, вывернули внутренности на торчавшие клыком руины башни.

Несмотря на полуденный час, повсюду царила зловещая тишина. Весеннее солнце лишь усиливало дурное предчувствие, лишний раз подчеркивая отсутствие цвета — город затянула сплошная пепельная серость. Не пели птицы, слышалось только карканье одинокой вороны, водившей клювом в трещине окна, которое давно уже лишилось стекол.

Из подземного убежища появилась женщина. Она пересекла то, что когда-то было улицей, и снова скрылась в норе под обломками. Мими со спутниками растерянно выискивали хоть какие-то ориентиры: шпиль церкви, еще стоявшей в отдалении; указатели, которыми теперь служили крашеные доски, а не металлические пластины; фасад, который до сих пор делал вид, будто украшает лучший универмаг в Нюрнберге, хотя на самом деле за ним чернела обугленная брешь.

Дом, в котором жила сестра Евы, находился в двух километрах от вокзала. Когда-то это был солидный городской особняк, семейное гнездо преуспевающего юриста, отгороженное от соседей платанами, затенявшими мостовую. Теперь от него осталась одна боковая стена. С того, что было вторым этажом, свисала на трубах ванна. Деревья стояли обугленными скелетами без надежды возродиться весной.

Когда путники приблизились, сестра Евы Ирма развешивала одежду на самодельной бельевой веревке. Мими помнилось, что перед войной она, как и Ева, была цветущей молодой женщиной — но теперь сделалась такой же бледной и неопрятной, как тряпки, которые она пыталась высушить. Сестры обняли друг друга, заливаясь слезами. Когда Ева начала представлять своих спутников, Мими заметила беспокойство в лице Ирмы. Она читала мысли женщины: нужно кормить детей, талонов на продовольствие нет, дома тоже, ей нечего предложить. Не зная, как вести себя дальше, они продолжали стоять посреди улицы. Ева взяла сестру под руку и отвела в сторонку. Когда они возвращались, Мими заметила, что Ирма утирает слезу. Она кивнула в сторону боковой двери, ведущей в подвал.

В липком от сырости полумраке их встретили две девочки пяти и семи лет. Белокурые, как и мать, они чесали головы, в которых расплодились вши, и предплечья, обезображенные язвами импетиго. Свет проникал через окно, наполовину уходившее под землю и чудом сохранившее стекла. Кроме того, лучи лились в дверь, которую, как стало понятно, оставили открытой впервые за много месяцев, позволив солнцу и свежему воздуху прорваться в заплесневелый, затхлый подвал. Примитивное подобие дренажного колодца в углу собирало влагу со стен. Рядом с ним умывались две крысы. В другом углу стояло две пары металлических коек, а в смежной комнате Мими разглядела столбик медной кровати.

— Девочки могут спать со мной в кровати, а вам достанутся койки.

Ирма в изнеможении приложила ко лбу тыльную сторону ладони.

— Грязное, зловонное, гадкое место. Простите. Это все, что нам осталось. Туалета нет, мы пользуемся воронкой от бомбы в глубине сада. Воды тоже нет. Мы ходим за ней к гидранту в конце улицы. — Она покачала головой. — Давайте присядем снаружи, на солнце.

Ядовитая атмосфера подвала нагоняла на всех уныние. Они с удовольствием перебрались на то, что было лестницей к парадной двери, и сели, оглядывая руины. Иногда кто-нибудь появлялся словно из ниоткуда, из преисподней, а потом исчезал в другом подземном укрытии. Повсюду были крысы. Они грелись на солнце, как люди, рыскали в поисках пищи, водили носами и даже спаривались: в конце концов, была весна. В теплом воздухе стоял запах разложения. А еще были мухи — зеленые и такие крупные, каких ни Мими, ни остальным не приходилось видеть раньше. Никто не сказал этого вслух, но у всех мелькнула мысль, что они сидят посреди некрополя. Под руинами гнили бесчисленные трупы — пожива для крыс. Весеннее тепло, казавшееся благословением, было также и проклятьем, ибо воскрешало мертвых в обличии зловонных миазмов, облепленных мухами.

Трех ночей сырого гостеприимства хватило с головой. Кашель, крысиная возня, капающий с потолка конденсат и постоянно чешущиеся дети заставили гостей собраться на тайный совет. У них были другие варианты: родители Мими жили в Баден-Бадене, у герра Ферцена был брат в Мюнхене. Даже если бы им хватало еды (а ее не хватало), ни у кого больше не было сил наблюдать эту кладбищенскую деградацию.

Солнце все еще светило, когда они прощались на том, что осталось от вокзала. Сестры долго и крепко обнимались. Герр Ферцен и его внук сдержанно раскланялись с женщинами; герр Ферцен вручил Мими записку, но все понимали, что положенный по этикету обмен адресами для бездомных беженцев является абсурдом. Мими заметила, что Томас не может унять дрожи. Она тихонько обняла мальчика и ощутила его горячее дыхание и слезы.

Вагон для скота, в который они сели, мало чем отличался от предыдущего — та же вонючая бочка из-под бензина и пропитанная влагой солома. Пассажиры являли собой миниатюрный слепок Великого Рейха, который теперь сдувался, как пробитое колесо. Вместе с немцами и выходцами из судетской Богемии и Силезии ехали литовцы и поляки, спасавшиеся бегством от своих так называемых освободителей. Несмотря на голод и жажду, никто не жаловался: все были благодарны уже за то, что их везут на запад и дают хоть какую-то крышу над головой. Стоны и крики доносились из передних вагонов, где раненые солдаты без пенициллина и обезболивающих сходили с ума от гангрены. Мими и Ева начали терять счет дням: бесконечные простои на боковых путях без всякого объяснения причин; все меньше и меньше еды — картофель, репа в жидкой кашице и настолько грубый хлеб, что дробинки грязи в нем, похоже, превосходили числом крупинки муки; вши, которых они выискивали друг у друга, как павианы; вода из таких источников, что к бочке из-под бензина выстраивались очереди страдальцев или двое помогали третьему вывешиваться из дверей движущегося вагона.

Наконец дорожная тряска прекратилась почти на день. Состав задержали где-то под Мюнхеном — больше они ничего не знали. Впереди раздавался грохот артиллерийской канонады. Американцы. Куда идти? Инерция удерживала беженцев на месте. Прильнув к вентиляционным отверстиям и столпившись у дверей вагона, они наблюдали за тем, как буровят землю проезжающие мимо джипы и «шерманы»[108], казавшиеся игрушечными по сравнению с привычными «панцерами». Солдаты не обращали на немцев внимания, пристально осматривая дорогу впереди. Треск. Водитель джипа вскрикивает и хватается за шею. Поднимается дуло танка. Вслед за грохотом пушки почти мгновенно рушится водонапорная башня, выплескивая на землю воду и сбрасывая фигурку снайпера в серой камуфляжной форме.