– Один из пациентов в Милл-Фарм попросил медсестру купить и подарил мне.

– Ух ты! Наверное, он в тебя влюблен. Джули, гляди, какая обезьянка!

– Она почти заснула, оставь ее. Так, сейчас посмотрим…

За последний год Клэри сильно выросла, а одежды у нее было совсем мало. Я должна позаботиться о ней, как Сибил о Полли, думала Зоуи, перебирая свой гардероб. После родов ее талия расползлась на пару дюймов, и кое-какие вещи уже не налезали. Она вытащила темно-серую юбку-шестиклинку, которая когда-то плотно облегала ее бедра.

– Примерь.

Клэри сняла шорты – рваные, заколотые булавкой на талии – и осталась в желтой рубашке и темно-синих панталонах.

– Сандалии тоже надо снять, – сказала она. – К одному прилипла смола и цепляется за одежду.

Юбка сидела превосходно, хоть и была немного длинновата.

– Я подошью подол, – прикинула Зоуи.

Клэри воскликнула:

– Нет-нет, не надо, мне так нравится.

– К этой юбке нужна хорошая блузка.

– И моя старая сойдет.

– Я хочу, чтобы ты выглядела красавицей.

Клэри улыбнулась:

– Боюсь, ничего не выйдет.

Однако стоило Зоуи отыскать красную блузку и зачесать волосы Клэри наверх с помощью двух гребенок (она все еще отращивала челку), и девочка преобразилась.

– Похоже на взрослую фотографию, – прокомментировала она, непривычно довольная своим внешним видом.

– Мои туфли тебе не подойдут по размеру. Что у тебя есть?

– Только парусиновые и ботинки, и еще эти сандалии. Ну и сапоги, конечно. Может, просто ходить босоногой, как на романтических старых полотнах?

– Ты же знаешь, что бабушка не позволит. Остаются сандалии. Я обещаю: скоро мы поедем в город и купим тебе приличные туфли. Вот, возьми еще эти юбки – они того же покроя, и я в них не влезаю.

– Но ты же скоро закончишь кормить Джули и тогда снова влезешь в них. Тебе и правда надо похудеть – ты должна быть стройной! Тетя Вилли говорит, есть какая-то специальная диета.

– Не знаю… Наверное, мне все равно. Ты-то что так беспокоишься?

– Я беспокоюсь не для себя, – начала было Клэри, но тут же спохватилась и умолкла: они достигли той черты, за которой находился мертвый – или живой – Руперт, и обе, не сговариваясь, отпрянули от нее.

– Полли выщипала мне брови, – сказала она вместо этого. – Ужасно больно!

Когда Клэри ушла, забрав старые и новые одежки и рассыпаясь в благодарностях больше, чем это было в ее характере, Зоуи критически оглядела себя в зеркале – пожалуй, впервые после рождения Джульетты. Как сказала бы ее мама, она явно «распустилась»: раздалась в талии и в бедрах, живот на ощупь походил на старую замшу. Зоуи подошла ближе, вглядываясь в собственное лицо: кожа все еще сливочная, однако нижняя часть поплыла, отяжелела, даже появился намек на второй подбородок. Ей всего двадцать пять – пора заняться гимнастикой и прекращать перекусывать в промежутках между основной едой. Родди сказал, что она похожа на Вивьен Ли, однако в тот раз Зоуи была в одежде, скрывающей очертания фигуры; и потом, он наверняка имел в виду ее лицо. Когда он рассказывал о своей девушке и о том, как они ходили на танцы, Зоуи вспомнила, как сама стремилась хорошо проводить время, обожала внимание мужчин, наслаждалась восхитительной игрой, где она в роли королевы делала выбор, одаривала милостями, принимала поклонение… До тех пор пока в ее жизни не появился Филип, и игра закончилась. А потом ребенок умер… но даже смерть не уменьшила чувства вины, которое бесконечно подпитывалось обманом – главным образом Руперта, но и остальной семьи тоже: приходилось делать вид, будто она глубоко переживает потерю, и лишь она одна знала, что это неправда…

Поздней осенью, когда война уже началась, они поехали в Лондон упаковывать вещи в квартире ее матери на Эрлс-Корт (давняя подруга пригласила ее к себе на остров Уайт на время войны). Зоуи не хотела, чтобы Руперт помогал, но тот настоял («Слишком много хлопот для тебя одной»). Он заказал деревянные коробки для чая, в которые они упаковывали мелкие предметы, мебель отправляли на склад, а остальное, приготовленное на продажу или на выброс, сваливалось кучей на полу гостиной. Квартира, как часто бывает с покинутым жилищем, приобрела атмосферу запущенности: тюлевые занавески так загрязнились, что, казалось, снаружи стоит густой туман. Руперт подвязал некоторые из них, чтобы пропустить хоть немного света, но это лишь подчеркнуло убогость обстановки: поцарапанную мебель из мореного дуба, вытертый диван, расплывшиеся пятна на коврах, отбитые ручки газового камина, выгоревшие, покорежившиеся абажуры, ровный слой пыли на всех поверхностях – на каждой рамке, на каждой безделушке.

Зоуи упаковала одежду матери в чемоданы, пока Руперт разбирался с кухней, то и дело спрашивая, нужно ли оставить помятую алюминиевую кастрюлю, тоненькие чашки, рыбные ножи с пожелтевшими ручками, чайник в форме соломенного домика и вышитый льняной мешочек, полный вязаных прихваток и бумажных салфеток.

– Какая причудливая смесь! – заметил он нарочито веселым тоном. Зоуи огрызнулась, защищая и оправдывая мать.

– Милая, я вовсе не нападаю на твою маму. Я имел в виду – наверное, у каждого из нас скапливается много разных вещей…

Она не ответила. С той ночи, проведенной с Филипом, ей не приходилось бывать в маминой квартире. Все осталось ровно в том виде, в каком было в то утро, когда она уходила: даже запыленный кусочек лавандового мыла в ванной и пакетик с кофе, который она пила в то утро. Она не собиралась сюда возвращаться, и вынужденное появление здесь снова, да еще с Рупертом, добавляло новые грани мучений.

– Бедная малышка, тебе придется здесь спать, – посетовал он, садясь на продавленный диван, чтобы прочесть список нужных вещей.

На долю секунды она представила, как произносит спокойным тоном: «Вообще-то меня на нем изнасиловали». Оставаться с ним в этой комнате было невыносимо… Она сказала, что пойдет упаковывать одежду, а ему лучше заняться кухней.

– Мы не будем торчать здесь весь день! – Она почти выхватила у него листок со списком и добавила, что в нем особого смысла нет.

В спальне Зоуи упала на скользкое розовое покрывало, охваченная чувством вины и раздражением на себя за то, что была с ним груба, и за то, что позволила ему приехать сюда. В одиночку она могла бы все еще раз обдумать, изгнать из памяти, вычеркнуть весь этот эпизод, логически обосновать необходимость обмана (пока она не признается, молчание считается ложью) доказательством любви к нему, попыткой уберечь от боли. Если бы только она не забеременела и не родила, в остальном можно было бы и признаться: он бы обиделся и рассердился, но в конце концов простил. Но ребенок! После стольких лет отказа родить ему… Как он воспринял бы то, что выглядело сознательной небрежностью? Как будто она хотела ребенка от другого!

– В муке завелись крошечные мушки! Милая, тебе нехорошо?