Вывоз монет на территорию Ляо возбранялся на том основании, что бронзовые монеты с высоким содержанием меди оставались основной валютой империи Сун, и ответственные за финансы чиновники опасались возможного дефицита монет, способного нанести ущерб местной экономике. Китайские монеты были круглыми и с квадратным отверстием, через которое продевался шнур; первоначально ходили пучки в тысячу монет, а позже, из-за инфляции, появились пучки по семьсот монет, которыми было удобнее оперировать при расчетах. Тяжелые монеты при этом было трудно транспортировать на большие расстояния, а поставки меди не всегда соответствовали спросу.

Особенно остро нехватка меди ощущалась в северо-западной области Сычуань, и в 980-х годах правительство стало чеканить железные монеты, которые оказались даже тяжелее бронзовых. На покупку фунта соли требовалось полтора фунта этих железных монет. После восстания 993–994 годов, спровоцированного экономическими затруднениями, местные купцы отважились на революционный шаг: они заменили железные монеты векселями на бумаге. Обеспокоенные возможными злоупотреблениями, местные чиновники вмешались и ограничили право выпуска бумажных купюр; этим правом вознаградили только шестнадцать торговцев, пользовавшихся всеобщим доверием. Но некоторые из этих торговцев разорились, и в 1024 году чиновники сами пустили в оборот бумажные деньги. Это первые в мире бумажные деньги, но циркулировали они лишь в области Сычуань, поэтому широкого распространения не получили.

Пока чиновники в Сычуани десятилетиями экспериментировали с бумажными деньгами, династии Ляо и Сун подписали Чаньюаньский договор. Формально этот документ резко ограничил сунскую торговлю с севером, и китайские купцы начали отправлять все больше кораблей на юг и запад, в Юго-Восточную Азию, Индию, на Ближний Восток и в Восточную Африку, где торговле никто не препятствовал. Китайцы обогащались на экспорте высококачественных тканей и обожженной глазурованной керамики. Экспортировали также металлы в форме необработанных рулонов и слитков или в форме товаров, будь то железные котлы, чаны или оправы зеркал. Устойчивый приток доходов от экспорта позволял финансировать развитие торговли благовониями.

Особенно благоденствовал торговый мегаполис Цюаньчжоу, расположенный на юго-восточном побережье материкового Китая, прямо напротив Тайваня. В этом городе проживало многочисленное некитайское население. Выходцы из Южной Индии скинулись на строительство буддистского храма в 980-х годах, а главную мечеть Цюаньчжоу (мечеть Сподвижников Пророка) возвели в 1009 или 1010 году. В Цюаньчжоу найдено более двухсот надгробий с надписями на арабском, это гораздо больше, чем в любом другом китайском городе; а арабоговорящие мусульмане сформировали здесь крупнейшее до 1500 года иноземное сообщество.

Такая плотность контактов между чужаками и местными жителями (они проживали буквально бок о бок) была нетипичной для китайских городов – нетипичной настолько, что на нее обратили внимание чиновники. В кварталах, где обитали иноземные купцы, на юге города, «встречались две разновидности чужеземцев – темнокожие и светлокожие», как писал один наблюдатель, фиксируя различное происхождение представителей чужеземного торгового сообщества.

К 1000 году Цюаньчжоу стал крупным международным портом. Согласно распоряжениям правительства, все товары, поступающие в Китай, должны были контролироваться суперинтендантом, отвечавшим за заморскую торговлю, однако Цюаньчжоу процветал благодаря тому, что это правило не соблюдали во всей строгости (так было во всем досовременном мире и так есть сейчас). Прежде чем в Цюаньчжоу назначили надзирателя за торговлей, там заправляли контрабандисты. Очевидец писал: «Морские торговые суда возвращаются каждый год группами из двадцати судов, доставляя всяческие товары, в том числе запрещенные, и везут столько, что можно сложить целую гору». Впрочем, в 1087 году правительство наконец назначило суперинтенданта заморской торговли в порт Цюаньчжоу.

С этого момента Гуанчжоу и Цюаньчжоу сделались двумя важнейшими китайскими портами. Большинство судов, приходивших в Гуанчжоу и Цюаньчжоу, прибывало из Юго-Восточной Азии и из-за ее пределов, тогда как Нинбо выступал основной базой для судов, направлявшихся в Японию и Корею. Хотя сунский Китай не поддерживал официальных отношений с Японией и традиционного обмена дарами между ними не происходило, суда так и сновали между китайским портом Нинбо и японским торговым «представительством» в порту Хаката, единственными «воротами» в Японию, доступными для иноземных купцов. Торговые суда государства Ляо, лежавшего к северу от сунского Китая, также приставали к японским берегам в Хакате.

В 1117 году Чжу Юй, сын торгового чиновника из Гуанчжоу, записал для потомков множество красочных подробностей портовой жизни. Чтобы справиться с контрабандистами, чиновники размещали дозорных на участке берега длиной в двести миль (350 км), дабы те отслеживали все суда, приближающиеся к Гуанчжоу. Со слов Чжу Юя мы знаем, как перемещались эти суда. Зная очертания побережья, мореходы определяли курс ночью по звездам, а днем – по тени солнца. Кроме того, они использовали длинную нить с крюком на конце и зачерпывали ил с морского дна: так опытные моряки могли установить местоположение судна – по запаху и консистенции ила. А в условиях скверной видимости они смотрели на иглу, указывающую на юг, или на компас, это передовое изобретение китайцев.

Жестокое наказание – контрабанда даже в малых размерах грозила полной конфискацией товара – было призвано остудить пыл контрабандистов. Что касается добропорядочных торговцев, то, как предписывалось законами династии Сун, суперинтендант заморской торговли забирал десятую часть общей стоимости груза, а остальное делил на «особые» и «грубые» грузы.

Чжу Юй единственный из хронистов эпохи Сун упоминает о рабах-иноземцах. По его объяснению, частично это были моряки, захваченные в плен пиратами, и они обладали необычным навыком: «Иноземные рабы хорошо умеют плавать; они входят в воду, не закрывая глаз». Рабы знали, как устранить течь на корабле «посредством набивки, кою прикладывали к корпусу снаружи».

Этим рабам было непросто приспособиться к китайскому образу жизни. Поскольку они привыкли питаться сырой пищей, приготовленная пища вызывала у них такую сильную диарею, что некоторые умирали. Чжу Юй писал, что эти рабы «черны, как чернила. Губы у них алые, а зубы белые. Волосы вьются и светлы цветом». В оригинале употребляется слово, которое по-китайски может указывать на седину от возраста, но не исключено также, что рабы страдали от расстройства, известного как квашиоркор[95], которое вызывается острым дефицитом белков в рационе. Порой жертвами этого заболевания становятся те, кто ест исключительно сырую пищу, и их волосы приобретают оттенок ржавчины.

Рабы, которым удавалось привыкнуть к китайской еде, постепенно учились понимать приказы на китайском, но никто из них никогда не заговаривал на этом языке. Отношение Чжу Юя к культурным границам характерно для мировосприятия его современников: считая кухню важнейшим элементом китайской культуры, эти люди отказывались верить в то, что любой, не вкушавший китайскую еду с рождения, в состоянии научиться правильно говорить на языке Поднебесной.