по-видимому, во время репетиции на пляже под Ленинградом, запечатлены молодые люди в купальных костюмах, движущиеся в унисон или застывшие в выразительных позах, как немые картины. От их коллективных жестов веет свободой, радостью, ощущением возможностей и динамизмом, все это весьма напоминает немецкий Ausdrucktanz, а еще перекликается с кадрами из фильмов Пудовкина, где колышутся на ветру травы на просторных лугах. В этих живых картинах фигурируют примитивные самодельные луки со стрелами, простыни, на голове у самой Конер – цветочный венок. Танцоры тянутся к небу, их простертые руки словно вторят веткам с листвой, которые держат в руках некоторые студенты. А еще Конер танцует в одиночку, импровизируя перед учениками и, может быть, перед фотографом: она простирается, тянется, делает выпады, выгибается, бьет ногами, гнется, прыгает и даже как будто зависает в воздухе. Здесь мы наблюдаем нечто среднее между «пластическим танцем» в духе Дункан и номерами советских физкультурников.

Студенты-лесгафтовцы вдохновили Конер на постановку ее первого «советского» танца:

Тема – торжественная радость, победа и надежда на новую русскую советскую жизнь. Предмет изображения – красный флаг. Я не танцую того, кто видит, или несет, или чувствует этот флаг, я танцую сам флаг. Все его движения и все, что он символизирует, –

записала она в выражениях, напоминающих слова американской воинской присяги. Много лет спустя сама Конер, вспоминая эту композицию, называла ее «ужасной», и сетовала, что в ту пору все время вдохновляла других, так что на собственное творчество сил уже не оставалось. Впрочем, возможно, на эти воспоминания накладывались другие – о том, что в ту пору она все глубже увязала в вопросе о том, каким же будет – или должен быть – «новый советский танец»[493].

Целью Конер было выразить через танец «квинтэссенцию эмоционального реализма». Однако ее заметки фрагментарны и беспорядочны:

Найти определенные темы: надежда здоровье юность счастье советской формы… чувство бодрости радость нового поколения их желание учиться расти подниматься все выше добиваться все большего. Да, вот верное направление.

И тут эта кратковременная уверенность Конер вдруг рушится: почти на едином дыхании она сообщает, что ее эмоциональное состояние – «совсем паршивое». Работа с лесгафтовцами все-таки не смогла отвлечь ее от мыслей о «безнадежности» ее любви к Пудовкину.

Решив положить конец этой связи, Конер с удвоенной энергией окунулась в работу. Ей предложили разработать программу для парада физкультурников, в котором должно было принять участие около 70 тысяч человек. Нужно было продемонстрировать дисциплинированность советской молодежи и ее отличную физическую форму. Конер трудилась два дня и две ночи, она впервые попробовала себя в «групповой хореографии», и ее план был одобрен. «Ура! Теперь мне предстоит адская работа, но она того стоит. Буду вкалывать по двадцать часов в день». Конер понимала, что шанс «показать эту работу высочайшему руководству страны» может ознаменовать «начало важного этапа [ее] карьеры». Впрочем, еще важнее было другое: «Это будет очень интересная работа для меня самой»[494].

В мемуарах Конер почти ничего не сказано о том, как прошло представление, поставленное по ее «Танцу новой молодежи», а ее русский дневник заканчивается раньше, чем это представление состоялось, – мучительными попытками соблюсти «идеологическую верность», выстраивая танцоров в виде звезды из множества тел. «Я чувствовала, что она символизирует мощь нового поколения… Но все страшно боялись навлечь критику», сетовала она много лет спустя. Тогда ей пришлось придумать другой трюк, состоявший, по ее словам, просто «из одного блестящего движения, которое должно было привлечь внимание»[495]. Но вполне доверять этому описанию не стоит, о чем свидетельствуют некоторые вырезки из газеты, собранные Конер в особый альбом.

Ленинградская спортивная газета «Спартак» поместила фото со студентами-лесгафтовцами под знаменитой цитатой Сталина, которая сегодня служит лишь саркастическим напоминанием о двуличии его режима: «Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее». В вырезке из «Правды» выступление лесгафтовцев описано подробнее:

В праздничном хороводе несутся белые, голубые, желтые, оранжевые, красные майки. Вдруг в самый разгар стремительного кружения все замирают на месте, образуя своими телами гигантский советский герб.

А потом, когда уже казалось, что танец подходит к завершению, «в ряды танцующих ворвалась новая участница – известная американская танцовщица Паулина Конер», и

танец вспыхнул с новой силой. На площади вырос пограничный столб. Вокруг него расположился отряд защитников советских рубежей – пограничников. Внезапно из-за прикрытия выскочил отряд диверсантов. Затаив дыхание, вся площадь следила за горячим штыковым боем, за храбростью советских пограничников. Вот уже смята горстка храбрецов. Диверсанты врываются на советскую территорию, но новые отряды пограничников оказывают им жестокий отпор. Враг разбит. Его жалкие остатки убегают прочь. Победно гремит «ура»[496].

Итак, за месяц до начала самых известных процессов молодая идеалистка, пытавшаяся сделать карьеру и найти свое подлинное «я» в чужой стране, выступила хореографом и участницей милитаристского спектакля, который показывал, как советские пограничники разбивают и прогоняют отряд диверсантов. «До меня доходили слухи, что где-то проходят политические процессы, но я почти ничего не знала об этом», – пишет Конер в мемуарах, намекая, что сама она держалась в стороне от политических манипуляций. Позже она упоминает о сталинских чистках, но почти ничего о них не сообщает.

В статье, которую Конер вскоре после возвращения в Нью-Йорк написала для левого журнала New Theatre, она упоминает название своего танца и говорит о размахе парада, но заявляет, что была «уверена в правоте своей позиции» и «отметала все возражения». Она ни словом не упоминает о том, что среди зрителей присутствовал сам Сталин, не говорит ничего конкретного и собственно о танце – лишь сообщает, что ее студентов переполняла «радость от жизни» и что благодаря их удачному выступлению на параде советское правительство велело институту имени Лесгафта продолжать работу, а тем самым был нанесен «сильнейший удар по противникам современного танца». В мемуарах же Конер еще более скупа на воспоминания: «Представление на большой Дворцовой площади удалось на славу, и в газетах появились блестящие отзывы»[497].

Вскоре после парада физкультурников Конер покинула Советский Союз. Она собиралась провести два месяца с родными в США, а потом вернуться в Лесгафтовский институт, но, когда подошло время возвращения, ей не выдали визу. В ту пору в СССР впускали все меньше иностранцев, и климат в стране стремительно менялся. Конер расстроилась, но сама признала, что самым главным советским магнитом был для нее Пудовкин, а он, увы, не мог принадлежать ей безраздельно.

Обычно, говоря о Конер, не вспоминают о ее связи с левыми. Но проведенное в России время явно наложило на нее отпечаток. В мемуарах хореограф открыто говорит о том, что в Советском Союзе она получила положительный опыт, а на обложке ее популярного учебника по основам танца помещена фотография, запечатлевшая ее в акробатическом прыжке над ленинградским пляжем: прозрачный намек на то, что именно это место и этот миг ознаменовали вершину ее профессионального мастерства. ФБР завело на Конер дело, но заинтересовалось лишь несколькими ее выступлениями в США в конце 1930-х – начале 1940-х – теми, на которых она поддерживала Советский Союз или Испанию.

Так как же нам понимать ее участие в массовом представлении для Сталина? Или ее желание творить «новый советский танец»? Возможно, все это было для нее очередной этнографической экспедицией, экспериментальной попыткой сыграть роль «чужеземки» – попыткой, предпринятой не из идейных убеждений, а просто из желания проделать «интересную работу», которая пойдет на пользу ее карьере. А может быть, она действительно черпала вдохновение в сталинской России. Прыжки Конер на ленинградском пляже, на миг побеждающие силу тяготения, как будто отнимают вес у истории, которую сами олицетворяют.

Айседора Дункан и американские исполнительницы современного танца, вслед за нею приехавшие в СССР, лелеяли огромные надежды, что, став свидетельницами рождения нового общества, они и сами переродятся – и смогут поделиться с этим обществом, особенно с его молодой женской частью, теми движениями и танцевальными методами,