Один из офицеров принес нам воды и еды. Мне очень хотелось уехать отсюда.

– Мы должны встретиться с моим родственником в Заху, – говорила я. – Уже поздно.

– Это очень важный случай, – говорили мне. – Представители ПСК хотят знать все подробности плена и побега.

Особенно их заинтересовало, как нас бросили отряды пешмерга ДПК. Я рассказала об этом и о том, как боевики приходили на рынок рабынь, выбирая самых красивых девушек, но когда речь зашла именно обо мне, я солгала.

– Кто взял вас?

– Один очень большой мужчина. Он сказал, что я буду его рабыней, – ответила я, отгоняя от себя даже мысли о Салване. – Я сказала, что не пойду с ним. Я оставалась в центре, пока однажды не увидела, что охранники ушли, и не сбежала.

Настала очередь отвечать на вопросы Насеру.

– Примерно в половине первого ночи мы услышали стук в дверь, – начал он. – Мы испугались, что это вооруженные боевики ДАИШ.

Он немного сутулился и из-за своей полосатой футболки выглядел моложе, чем был на самом деле.

Он описал меня – испуганную девушку – и рассказал, как мне сделали фальшивое удостоверение личности и как он притворялся моим мужем, когда мы уезжали из Мосула.

Пешмерга и асайиш ПСК остались довольны Насером. Они благодарили его и обращались с ним как с героем. Его просили рассказать о жизни под властью ИГИЛ и обещали: «Наши пешмерга обязательно прогонят террористов из всего Ирака». Они гордились тем, что Курдистан стал безопасным местом, куда устремляются беженцы из Мосула, и при каждом удобном случае старались напомнить нам, что Синджар покинули не подконтрольные ПСК отряды.

– Таких девушек, как Надия, в Мосуле тысячи, – говорил им Насер. – Она была только одной из них, и я привез ее сюда.

Интервью закончилось к четырем часа дня.

– Куда вы собираетесь ехать теперь? – спросил офицер.

– В лагерь у Дахука, – ответила я. – Но сначала повидаюсь с племянником в Эрбиле.

– Кто у вас в Дахуке? – спросил он. – Мы не хотим, чтобы вы снова попали в беду.

Я дала им номер своего единокровного брата Валида, который после резни вступил в пешмерга, как и многие езиды, которые хотели сражаться и нуждались в заработке. Я думала, что они доверяют солдату, такому же как они, но офицер ПСК еще сильнее засомневался.

– Валид служит в отряде пешмерга ДПК? – спросил он, поговорив по телефону. – Возможно, вам не стоит ехать к нему. Они могут не защитить вас.

Я промолчала. Еще почти ничего не зная о курдской политике, я уже понимала, что лучше не заявлять о своей поддержке той или иной стороны.

– Вам нужно было больше сказать во время интервью. Мир должен узнать о том, что пешмерга ДПК позволили вам умереть. Если останетесь, я могу вам помочь. У вас вообще есть деньги на поездку?

Мы немного поспорили. Офицер настаивал, что на территории ПСК я буду в большей безопасности, а я хотела ехать. В конце концов он понял, что ему меня не переубедить.

– Я хочу быть вместе с родными, в ДПК они или нет. Я не видела их с августа.

– Ну ладно, – сказал он наконец, протягивая Насеру какую-то бумагу. – Храните это до конца поездки. Не показывайте на пропускных пунктах свои удостоверения – предъявляйте этот документ. Вас пропустят.

Они вызвали такси, чтобы оно довезло нас до Эрбиля, заплатили водителю и поблагодарили нас за то, что мы оставались здесь так долго. Садясь в машину, мы с Насером ничего не говорили друг другу, но я понимала, что он тоже рад покинуть контрольно-пропускной пункт.

После этого на каждом пункте мы показывали эту бумагу, и нас тут же пропускали. Я сидела на заднем сиденье, свернувшись в клубочек и стараясь немного поспать перед встречей с Сабахом в Эрбиле. Окружающий ландшафт стал зеленее, а фермы и пастбища выглядели ухоженными, потому что их никто не разрушал и не бросал. Небольшие деревни вроде Кочо с глинобитными домами и тракторами сменились более крупными поселениями, а после и городами со зданиями и мечетями крупнее любого дома в Синджаре. В такси я чувствовала себя в безопасности. Когда я открыла окно, даже воздух показался мне более прохладным и освежающим.

Через некоторое время загудел телефон Насера.

– Это Сабах, – сказал он и через пару секунд выругался. – Он видел наше интервью по курдским новостям! Они все-таки показали его.

Насер передал телефон мне. Мой племянник был в ярости.

– Что ты наговорила в этом интервью? Вы должны были подождать меня.

– Они сказали, что не покажут его никому. Они пообещали.

Мне стало плохо от гнева и от мысли, что я подвергла опасности Насера и его родных; я представила, как в этот самый момент боевики врываются в дом Хишама и Мины, чтобы наказать их. Насер знал многих боевиков «Исламского государства», а они знали его. Хотя его лицо было замазано (по крайней мере, в этом асайиш ПСК сдержал свое слово), они могли догадаться, кто он. Мне было трудно поверить, что мою историю, которую я до сих пор могла открыть лишь нескольким людям, рассказали в новостях. Меня охватил страх.

– От этого зависит жизнь семьи Насера и наша жизнь! – продолжал Сабах. – Зачем они это сделали!

Я сдерживала рыдания, не зная, что сказать. Это видео было предательством по отношению к Насеру. Я возненавидела асайиш ПСК за то, что он передал запись телевизионщикам – несомненно, чтобы выставить себя в хорошем свете и лишний раз обвинить ДПК, которая, по его уверениям, предала езидов.

– Лучше бы я умерла в Мосуле, чем они показали эту запись по телевизору, – искренне сказала я.

Представители ПСК нас использовали. Они просто хотели показать миру, как ДПК не спасла езидов, и им было наплевать на меня, на мое благополучие, на Насера и его родных в Мосуле. ИГИЛ обращалось со мной как с вещью, но в ПСК поступили примерно так же – воспользовались мной для своей пропаганды.

Эта запись долго преследовала меня. Братья сердились, что я показала свое лицо и рассказала о нашей семье, а Насер беспокоился о своей безопасности. Хезни говорил: «Представляешь, как будет ужасно, когда мы позвоним Хишаму и скажем, что его сын погиб, потому что помог тебе». Они также сердились за то, что я критиковала пешмерга ДПК на камеру. В конце концов, лагеря для езидов создавались на территории ДПК, и мы снова зависели от этой партии.

Я быстро усвоила, что моя личная трагедия для кого-то могла служить политическим инструментом, особенно в таком месте, как Ирак. С тех пор мне приходилось быть осмотрительной в словах, потому что слова значат разное для разных людей, и твоя история легко может превратиться в оружие, которое используют против тебя же.