Во-вторых, не был отмечен ни один из более чем 6200 экспериментаторов, которые, собственно, и сделали это открытие на Большом адронном коллайдере. Если бы Нобелевский комитет увеличил число лауреатов хотя бы до четырех, то по крайней мере руководители двух экспериментальных групп ATLAS и CMS смогли бы получить заслуженную долю признания.

И наоборот, в 2017 году Нобелевская премия была присуждена только участникам эксперимента LIGO. (Конечно, Нобелевский комитет в свое оправдание может сказать, что теоретик, предсказавший существование обнаруженных LIGO гравитационных волн, Альберт Эйнштейн, умер 62 года назад. Даже я, ратующий за посмертное присуждение Нобелевских премий, согласен с тем, что это было бы слишком.)

В-третьих, присуждение премии Хиггсу и Энглеру навсегда лишило этого шанса других ученых, имеющих отношение к бозону Хиггса, будь то теоретики или экспериментаторы. Даже в тех случаях, когда, по всеобщему мнению, Нобелевский комитет награждал не тех людей, он никогда не присуждал больше одной премии за одно открытие или изобретение. Повторная премия была бы косвенным признанием того, что предыдущие комитеты допустили ошибку.

В-четвертых, комитет ясно дал понять, что придерживается негласного правила «не больше одной премии в одни руки». (Только один ученый, Джон Бардин, дважды стал лауреатом Нобелевской премии по физике.) Таким образом, поскольку ’т Хоофт уже получил Нобелевскую премию в 1999 году за «выявление квантовой структуры электрослабых взаимодействий», комитет исключил его из списка лауреатов 2013 года, несмотря на его огромную роль. Если бы Нобелевская премия была подлинно меритократической, ученый мог бы получать ее столько раз, сколько он того заслуживает. Например, Альберт Эйнштейн мог бы стать семикратным нобелевским лауреатом. И это полностью соответствовало бы его высочайшей репутации в научном мире{2}.

По правде говоря, получить «всего одну» Нобелевскую премию не так уж плохо. И даже когда она делится между несколькими лауреатами, ее престижность от этого не уменьшается. Неважно, какую часть премии получает ученый (сегодня минимальная доля — четверть от общей суммы), всем победителям вручается одинаковая 18-каратная золотая медаль. Официально Пензиас и Уилсон получили по четверти премии каждый; другая половина была присуждена за заслуги перед наукой советскому физику Петру Леонидовичу Капице с формулировкой «За изобретения и открытия в физике низких температур». На самом деле, если говорить об известности, — а я считаю, что известность имеет значение, — то многие просто образованные люди знают имена Пензиаса и Уилсона, но мало кто слышал о Капице[36], несмотря на то что в 1978 году он получил в два раза больше шведских крон. И никто никогда не говорит: «Подумаешь, этот Пензиас получил всего четверть Нобелевки!»

Альфред Нобель сам был изобретателем и не забывал патентовать свои изобретения, чтобы официально застолбить права. В конце XIX века, когда он написал завещание, науку продвигали ученые-одиночки, которым в лучшем случае помогали несколько лаборантов. (В те времена у них не было аспирантов и постдоков, которые для нас, современных профессоров, служат своего рода «множителями силы».) Если бы в 1610 году существовала Нобелевская премия, Галилей стал бы ее единоличным лауреатом, публично объявив о сделанных им серендипных астрономических открытиях. Никакое другое изобретение ни до, ни после — ни ускоритель частиц, ни рентгеновский аппарат, ни даже автоматические регуляторы, использующиеся в сочетании с газовыми аккумуляторами для источников света на маяках и буях, — не оказали такого преобразующего влияния на физику, философию и даже теологию, как телескоп Галилея. Хватило всего нескольких недель телескопических наблюдений, чтобы изгнать человечество с веками насиженного места в центре мироздания. В 1610 году, когда Галилей подтвердил теоретический принцип Коперника, последний был давно мертв, что исключало его из числа претендентов на Нобелевскую премию. Ханс Липперсгей, которому приписывали изобретение телескопа, никогда не использовал его для астрономических наблюдений. Кроме того, созданная им версия имела слабое увеличение, недостаточное для того, чтобы наблюдать фазы Венеры и спутников Юпитера, что в конечном итоге обеспечило решающее свидетельство в пользу гипотезы Коперника.

Шведская королевская академия наук быстро отошла от строгой интерпретации воли Альфреда Нобеля. Уже на второй год своего существования Нобелевская премия была присуждена Хендрику Антону Лоренцу и Питеру Зееману «в знак признания выдающегося вклада, который они внесли своими исследованиями влияния магнетизма на процессы излучения». Это была награда не за конкретное открытие или изобретение, тем более сделанное «в течение предыдущего года», как того требовало завещание Нобеля, а скорее награда за заслуги перед наукой в течение жизни. В следующем году Нобелевский комитет наградил Антуана Анри Беккереля и Пьера и Марию Кюри за исследования радиоактивности. В течение последующих 20 лет премию получили 19 одиночных лауреатов. Однако в последние годы ситуация резко изменилась: как видно на рис. 53, лауреаты-одиночки сегодня стали редкостью. Последний раз Нобелевская премия по физике была присуждена одному ученому — Жоржу Шарпаку — в 1992 году.

И сегодня большая редкость, чтобы несколько теоретиков одновременно сделали одинаковое открытие. Теоретические открытия по своей природе непреднамеренны, а серендипность не поддается воспроизводству: молния редко бьет в одно место трижды. И наоборот, делать в одиночку открытия в области экспериментальной физики или наблюдательной астрономии сейчас стало практически невозможно.

Так было не всегда. В прошлом наука не была коллективной. Из первых 30 Нобелевских премий по физике более 20 были присуждены изобретателям или экспериментаторам, а не теоретикам. За всем этим стояло постыдное явление: в начале XX века европейские интеллектуалы высмеивали теоретические исследования, считали их проклятием для физики, недостойным внимания Нобелевского комитета. Физики, номинировавшие лауреатов, часто сами удостоенные премий, называли чисто теоретические изыскания, вроде специальной теории относительности Альберта Эйнштейна, «еврейской физикой»{3}. Настоящие физики делали эксперименты.

Тенденция к сокращению числа лауреатов-одиночек и увеличению числа групповых премий сопровождалась почти инфляционным ростом наукометрии — системы оценки результатов в науке, технологиях и инновациях посредством измерений. Историк науки Дерек де Солла Прайс считает, что точка перегиба этой кривой роста, имеющей форму «хоккейной клюшки», пришлась на Вторую мировую войну, когда правительства буквально «запирали группы ученых, чтобы они совместно решали поставленные перед ними неотложные задачи в области ядерной физики, разработки радаров и т. п. Образ ученого-одиночки все больше становился пережитком прошлого»{4}. Это положило начало периоду, который де Солла Прайс называет «большой наукой», когда исследовательские проекты во всех областях науки переживали экспоненциальный рост, создавая цикл обратной связи. В результате если раньше целая отрасль знаний могла быть представлена сотней исследователей, то теперь на одну статью может приходиться в десять раз больше авторов. Всего за одно столетие мы прошли путь от Королевского научного общества до Большого адронного коллайдера.