Раздвижные двери открыты. Захожу внутрь. Ноздри улавливают знакомый аромат свечи с ароматом граната.

– Виктор? – тихо зову я.

Он всегда педантично кладет вещи на свои места. Я без труда нахожу спички и зажигаю свечу. А потом еще одну. И еще. Теперь комната похожа на святилище. Виктор аккуратист. Никогда не оставляет за собой следов. Раз он выбрался из бункера, значит, скоро вернется.

Я принимаю душ. Надеваю пижаму Виктора. Забираюсь в его кровать и засыпаю до утра. Мы счастливцы, даже самые худшие из нас, ведь после ночи всегда настает рассвет.

Оно продается в любой мясной лавке. Баранье или бычье. Человеческое выглядит почти так же. Размером примерно с кулак. Насос, перекачивающий по телу кровь. Сердце смещено влево – две трети его массы приходятся на левую часть груди. Оно никогда не высыхает, так как находится в наполненной жидкостью околосердечной сумке. А кроме того, имеет довольно сложное строение. Сердце состоит из четырех камер: левое и правое предсердия, а также левый и правый желудочки. Через предсердия кровь из соединенных с ними вен поступает в сердце. Из желудочков выходят артерии, которые выводят кровь из сердца. Правое предсердие и желудочек меньше левой пары. Камеры всегда находятся в одной из двух фаз: систола, когда сердечная мышца сокращается, изгоняя кровь из полостей, и диастола, когда сердце расслабляется, и они наполняются кровью. Сердечный цикл отражают цифры, которые мы получаем, измеряя давление. В моем случае: 110 (систола) на 65 (диастола). Сердце начинает биться у плода еще в материнской утробе – с двадцать второго дня беременности – и с тех пор не останавливается. До того мига, когда не остановится окончательно.

* * *

Виктор исчез восемь дней назад. Я хожу в его куртке. Молока в холодильнике больше нет. Поиски в квартире ничего не дали. Виктор не оставлял следов, словно жил не у себя дома, а в гостях. Как выяснила Полли, квартира зарегистрирована на некую швейцарскую компанию. Больше ничего узнать не удалось.

Пришлось связаться с университетским отделом кадров. Для них я не существую: не член семьи, не деловой партнер, мое имя не указано в графе «С кем связаться в случае экстренной ситуации».

– Чье же имя там стоит? – любопытствую я.

– В качестве контакта значится компания, зарегистрированная в Женеве.

Вот и все, что мне ответили.

– Оказывается, профессор Штейн взял отпуск! Вот так вдруг? Да он с ума сошел! – рассказываю я Полли.

– Люди не исчезают в никуда, – хмурится она.

– Формально он и не исчезал. Счета в порядке. Необходимые документы составлены. Но кем? – не понимаю я.

– В любом случае, массивное отключение электроэнергии в Манчестере вызвало обрушение городской компьютерной сети. Утеряны миллионы гигабайт данных. Включая записи Виктора, – объясняет Полли.

Его сотовый выключен…

Несколько недель спустя Полли удалось получить доступ в бункер, и она позвала меня с собой. Мы отправились туда через другой вход, не тот, каким пользовался Виктор.

– Говорят, в бункер ведет еще один вход, – говорю я нашему гиду.

– Уже нет. В пятидесятых его закрыли, – качает головой он.

Мы снова в знакомых тоннелях, теперь как участники экскурсии. А вот и паб, где мы пили пиво. Все в идеальном порядке. Столики на месте, на полу ни капли воды. Настольные игры и карты аккуратно расставлены по полкам. В рамке с фотографией Уинстона Черчилля новое стекло – старое было запыленным. Исполинские генераторы, Джейн и Мэрилин, сверкают чистотой и выключены. В бетонных отсеках пусто: исчезли прыгающие пауки, нет ползающих рук, нет роботов, исследующих человеческий мозг, разрезая его на тончайшие пластины. Никаких голов в криостатах, ни единого компьютера. Лишь над головой по-прежнему покачивались лампы дневного света, и все так же слышались мерные удары волн реки Эруэлл.

По ходу движения гид методично выключает позади свет. Внезапно я наступаю на что-то твердое. Поднимаю и, еще не глядя, догадываюсь, что это. Виктор снял его перед тем, как начать работать с головой Джека. У меня на ладони кольцо с печаткой.

Я снова иду в квартиру Виктора. Надо забрать пару вещей. Ключ не подходит. Жму на кнопку звонка. Дверь открывает раздраженная дама. Теперь здесь живет она.

– Что вы хотите? – спрашивает дама.

– Забрать свои вещи… – начинаю я.

– Свяжитесь с агентом! – не дослушав, рявкает она и захлопывает дверь прямо перед моим носом.

Жаль. Мне нравилась та футболка. Вниз, вниз, вниз по ступенькам. За спиной в последний раз закрывается дверь подъезда. И вот я безымянная песчинка, незаметная в уличном потоке людей. Я есть, но меня не видно. Никто не знает, какие страсти бушуют у меня в голове. Все, что я чувствую и думаю, остается моим личным «Бедламом». Мое сердце разбито, но оно продолжает биться. И в этом один из парадоксов жизни.

На экране сотового высвечивается сообщение от Полли: «Сходим поужинать сегодня?».

Может, и пойду.

Оно продается в любой мясной лавке. Когда денег бывало в обрез, мне часто приходилось его покупать. То, что превыше всего ценится в людях, стоит дешевле остального мяса. Сердце.

Когда Шелли горел на погребальном костре, грудь моего мужа вдруг распахнулась, и наш друг Трелони[118] выхватил его сердце из пламени. Индийских вдов предают огню вместе с почившим супругом. Их жизнь закончена. Но это не так! Мы упрямы и живем дальше. Одной лишь тоске не под силу нас прикончить! Я могла бы обрести свободу… Если бы сумела вырвать память о Шелли из своего сердца с той же легкостью, с какой Трелони вытащил его сердце из огня! Я поняла: тоска означает жизнь с человеком, которого больше нет. Буддисты верят, что бессмертный дух волен перевоплощаться в любой форме. В венке омелы на заметенной снегом дубовой двери. Шелли, ты? В теле птицы, летящей вниз, словно ко мне. Шелли, ты? Ты всегда рядом – в подаренном тобой кольце, которое я ношу. Вот потереть бы кольцо, и Шелли возник бы в человеческом обличье!

Последнее время к нам зачастил бродячий кот. Какие дикие глаза, выдающие в нем ночного зверя…

Я храню прядь волос Шелли и частицу пепла от его сердца, обернув несколькими письмами ко мне. Останки останков. Как нелепо, что мы исчезаем без следа. Вспомнились слова, которые Ада Лавлейс сказала на прошлой неделе: «Если бы удалось представить человека на языке, понятном для аналитической машины, она смогла бы нас прочитать».