Джун Хви нырнула, и ее обожгло холодом зимнего моря. Она задержала дыхание, заработала руками и ногами, сопротивляясь течению, которое толкало ее обратно на поверхность. Постепенно, выпуская через нос воздух, она погрузилась на глубину, в ушах запульсировало дыхание океана. Подводный мир приветственно раскрывался навстречу, рыбы сновали меж колышущихся водорослей. По дну полз краб, собирая мусор. Поблизости притаился красный осьминог – выжидал, когда краб окажется поближе. Кислород в легких закончился, и Джун Хви медленно всплыла, глядя вниз на осьминога, медленно скользившего по дну.

Наверху ее ждала Чин Хи.

– Для первого раза неплохо.

– Похоже, кое-что еще помню, – улыбнулась Джун Хви, отдышавшись.

Она была довольна, что не забыла уроки матери. Остров она покинула совсем еще девочкой, а теперь уже и немолода. Почему же она так долго не могла найти дорогу домой?

– Она гордилась тобой, – сказала Чин Хи.

– Я знаю.

Джун Хви оглянулась на берег. С камней ей махали руками самые старые ныряльщицы. Их хрупкие тела уже не могли погружаться в ледяную февральскую воду, но все они пришли из уважения.

Перед отъездом из Сеула она впервые после смерти матери навестила статую. С нею пошли Лейн и племянник. На месте, где мать утешилась последними минутами покоя, Джун Хви накрыла глубочайшая печаль. Слезы на январском ветру высыхали почти мгновенно, и Джун Хви не пришлось прятать лицо от племянника. Мальчик сильно вытянулся за последние месяцы, он стоял перед статуей и смотрел на нее так, будто ждал, что бронзовая девушка сейчас встанет и поприветствует гостей.

Джун Хви удивилась, когда мальчик вдруг поклонился статуе, низко, почтительно. Склонился почти до самой земли, выпрямился и поклонился еще дважды. Джун Хви вцепилась в руку Лейн, наблюдая за племянником, изумленно и с гордостью. А когда потом он вдруг ссутулился, поник – то ли от скорби, то ли от смущения, – прониклась к нему глубочайшей нежностью. Мальчик по-детски вытер ладонью нос и повернулся к тетушке:

– Смотрите, кто-то принес цветы.

Из-под вязаного пледа, который продолжал укрывать плечи статуи, выглядывали белые цветы. Джун Хви приподняла плед. На коленях у девушки лежал траурный букет белых хризантем. Лепестки были совсем еще свежие, и она нагнулась, чтобы коснуться их щекой.

После похорон матери Лейн разыскала скульпторов. Завязалась электронная переписка, и они поделились источником вдохновения. В пансионат, расположенный в Кёнгидо[15] – одновременно и обитель, и музей, где бывшие “женщины для утешения” жили под присмотром медперсонала и делились своими историями с посетителями, – попала потрепанная временем и испачканная кровью черно-белая фотография. В музей снимок передала дочь женщины, попавшей в годы Второй мировой войны в плен к советским солдатам. На обороте имелась надпись: “Девушка-хэнё, 1943”. Лицо привлекло внимание скульпторов. Волосы у девушки были собраны узлом на затылке, а не острижены, как на большинстве других фотографий. Прическу для статуи они, конечно, изменили, чтобы она соответствовала облику “женщин для утешения”, но печальное лицо было лицом с той фотографии.

Джун Хви вглядывалась в лицо, что принесло покой ее умиравшей матери.

“До свидания, тетя Хана, – прошептала она. – Жаль, что мы не встретились раньше”.

* * *

Лейн, уже успевшая подружиться со старушками-хэнё, тоже стояла на берегу. Она энергично замахала, увидев в воде голову Джун Хви, та взмахнула в ответ. Расстояние до берега было невелико, и она различала старые женские лица, напоминавшие лицо матери, усталые, добрые. Мать словно и сама была среди этих женщин. Джун Хви собиралась задержаться на острове. Будет жечь священные благовония, пока не уверится, что материнский дух нашел дорогу на родной остров.

Джун Хви повернулась к закадычной подруге матери, обе нырнули и устремились на глубину, где океан стучал в барабанные перепонки в унисон с ритмом сердца.

Монголия, зима 1943

Холодный воздух обжигал кожу. На языке ощущался вкус мерзлой травы. Разлетающиеся волосы щекотали лицо. Алтан убрал их за уши. Его прикосновения были бережны. Затем подтянул меховую шкуру, поплотнее укутывая Хану.

– Холодно?

Хане уже известно это слово по-монгольски, ее словарный запас растет. Она мотнула головой.

Пес пристроил свою тяжелую морду у нее на коленях. От него пахло сыростью, утренней росой. Мокрая шерсть терлась о руки Ханы. С тех пор как она вернулась, пес не отходил от нее ни на шаг, словно удочерил ее. Завел привычку класть голову ей на руки, лежащие на коленях, и острые костяшки погружались в мягкие складки под мордой. Пес вскинул глаза, будто проверяя, все ли у Ханы хорошо. Она склонилась, заглянула в золотистые собачьи глаза, и пес заморгал. После возвращения Хана купалась в любви и заботе. Она заново родилась.

Алтан отошел. Снова сборы. Они в четвертый раз меняли место стоянки, с тех пор как покинули советский лагерь. Хана подозревала, что монголы боялись – вдруг русские передумают? А может, бежали от японцев. Ей они ничего не говорили.

Пес лизнул Хане руку. Пора в путь. Пони уже ждал ее. Алтан помог ей встать. После ее возвращения он обращался с нею, как с больным ребенком. Туман перед глазами исчез через несколько дней, но головные боли порой возвращались – мучительные мигрени, от которых она часами лежала неподвижно. С лицом у Алтана все в порядке, ссадины заживали быстро благодаря примочкам, которые ежедневно делала мать. Синяки поблекли. Он снова был прежним Алтаном.

Хана взобралась на крапчатого пони. Он зафыркал, дернул головой, стряхивая с глаз челку, Хана ласково зачесала гриву на сторону. Жесткие конские волосы скользили меж пальцев и напоминали о другом, из иной эпохи, – о крепких водорослях, скользящих по рукам, о темной воде. Пони еще раз тряхнул головой и неспешно двинулся вперед. Темная вода перед глазами исчезла, сменившись необъятной синевой над головой и морем бурых трав, колышущихся точно волны.

Их маленький отряд двигался внутри пейзажа невероятной красоты – они словно были вписаны в картину. Школьный учитель как-то показывал картинку в книге – на ней караван брел по степи в поисках новой родины.

Хана помнит, как порадовалась, что уж ей-то не придется вот так брести неведомо куда, она ведь хэнё, ее дом – океан. Она вырастет, станет кормилицей, хозяйкой дома и своей судьбы. Никто и никогда не разлучит ее с морем. Хана встряхнула головой, в точности как пони, изгоняя эту картину.

* * *

Монгольскую степь укрывал первый снег. Они разбили лагерь у подножия невысокой и рваной цепи голых холмов. Невдалеке переливалось зеленью и синевой большое озеро.

– Море, – сказала Хана, забыв, что находится от моря в тысяче миль.