– Э? Как ты это сделала? Что такое я сейчас увидел?

– А, просто один фокус, которому я научилась. Ничего сложного, если немного попрактиковаться. Гораздо проще, чем возиться с отмычкой, и работает почти со всеми круглыми замками.

– То есть ты умеешь открывать замки, к которым у тебя нет ключа?

– Да.

– И где ты этому научилась?

– В Интернете, – ответила Бабочка и первой зашла в туннель, который казался еще более темным.

– Мы идем не наружу?

– Извини. Ты сказал, что голоден. И я так долго тебя не видела. Ты наверняка хочешь задать несколько вопросов. И, может быть, посмотреть, где я живу.

Что-то здесь было не так. Я очень хотел остаться один. Не знаю, что я ожидал увидеть там, внизу, но явно нечто другое. Я задышал тяжело, с усилием. Страха я не испытывал – не боялся Бабочку, – но я попросил ее вывести меня наверх, а она пошла бог знает куда.

Мы уперлись в еще одну дверь, и Бабочка повторила трюк с ключом и дубинкой. За дверью оказалась комната.

– Ничего особенного, но я тут живу, – сказала она и выключила фонарик.

Я ничего не видел.

Бабочка чиркнула спичкой (от звука я подпрыгнул) и зажгла свечи. У стены стояли стол и два стула. Не считая этого, в комнате не было ничего, кроме двух дверных проемов, ведущих в темноту. Цвета – только оранжевый и черный. Пахло свечным воском и камнем. Длинные тени плясали на стенах, как зимой, а худые голые лодыжки Бабочки, казалось, вот-вот переломятся.

Сердце колотилось в груди, и волосы на моих руках встали дыбом.

– Что это за место?

– Честно, не знаю. Когда я его нашла, тут лежали всякие странные вещи, наверное, еще с войны. Похоже, местные тут прятались, когда пришли фашисты.

– Я думал, фашисты заняли катакомбы.

– У них был бункер в нескольких милях отсюда. Дальше они не лазили. Бойцы Сопротивления тоже пользовались туннелями, ну и другие люди тоже. Сражаться здесь, внизу, слишком трудно. Хочешь воды? – спросила Бабочка, исчезая в одном из темных проемов.

– Да, пожалуйста, – ответил я скорее инстинктивно, а не по необходимости.

– Боюсь, еды тут немного. Принести тебе йогурт?

Я услышал, как Бабочка наливает воду из кувшина. Не из-под крана. И как она видела в темноте?

– Да, йогурт – это хорошо.

Бабочка поставила на стол воду и вернулась с двумя стаканчиками йогурта и ложечками.

– Держи.

Она села на один стул, я на другой.

– Бабочка? – Моя интонация намекала, что я собираюсь перейти прямо к сути, и это было непривычно: мы обычно ходили вокруг да около.

– Что, Бен Констэбл?

– Что происходит?

– А что ты имеешь в виду?

– Ты сказала, что мертва, и я не видел тебя больше полугода. Ты оставила мне цепочку подсказок, ведущих к историям о людях, которых ты якобы убивала; я отправился на другой конец света, поскольку ты придумала безумный план ради моего развлечения; а теперь я пришел за тобой сюда, в катакомбы, где ты живешь, питаясь йогуртом и водой, как отшельница или балерина. Ты гораздо страннее любого вымысла и как будто сошла с ума – раньше ты никогда такой не была. Не могу понять, зачем тебе все это надо.

– О боже. Знаешь, сложно объяснить. Раньше ты никогда не спрашивал, зачем и почему – вот за что ты мне нравился. Мы целые вечера проводили за алкоголем и разговорами, но ты никогда не допытывался о причинах.

– Правда?

– Это редкое и очень ценное качество.

– Я вроде как пришел спасти тебя, – ни с того ни с сего ляпнул я, подумав, что пора объясниться.

– О-о, меня никогда еще так не радовали. Даже не знаю, смогу ли я объяснить, что к чему. Даже если я расскажу все, что знаю, сомневаюсь, что фрагменты сложатся воедино и эта история обретет какой-то смысл.

– Может быть, просто объяснишь, зачем ты сказала, что покончила с собой?

Бабочка уставилась в пол. Я слышал ее дыхание.

– Ладно, попробую объяснить. – Она открыла стаканчик с йогуртом, и я сделал то же самое. – Я действительно хотела покончить с собой. Я некоторое время это знала и начала уже готовиться, все складывалось, как я хотела…

– Значит, ты не была смертельно больна, ничего такого?

– Я страдала от депрессии. Депрессия – это болезнь. Если она заставляет человека покончить с собой, значит, она смертельна.

– Ладно, допустим, но ты сбила меня с толку. Я подумал, что у тебя последняя стадия рака или что-нибудь подобное.

– Да, знаю… но я подумала, так будет проще.

Я уже доел йогурт и водил пальцем по стенкам стаканчика изнутри, добывая остатки. Перекусив, я почувствовал, что по-настоящему голоден.

– Ну и что же пошло не так?

После йогурта я буквально опьянел.

– Я как раз пытаюсь объяснить. Я хотела покончить с собой, потому что была очень несчастна. Меня с детства готовили к поступкам, о которых я буду сожалеть до конца жизни. Я начала понимать, что, как бы далеко ни убежала, как бы ни изменила образ мыслей, кем бы ни стала, от прошлого не отделаешься. От этого бремени мне избавиться не суждено, и надежды на честное счастье нет.

– Иногда, когда мы общались, ты казалась вполне счастливой. Мы столько смеялись.

– Мы и правда много смеялись, и это приятное воспоминание. Но передышки заканчивались, а в остальное время я питала безграничное отвращение к жизни. Поэтому я решила умереть.

Я почувствовал, как у меня сжимается горло. Бабочка ошибалась. Депрессия действительно внушает подобные мысли, но всегда есть и другие варианты. Мы не прикованы к нашему прошлому. Прошлое – всего лишь истории, которые она выдумала. То есть у Бабочки было и настоящее прошлое, а не только придуманные истории. Ими она пользовалась лишь как средством выражения. Для того они и нужны.

Отчасти мне хотелось взять ее за руку, а отчасти нет. Я допил воду и закурил. Бабочка с завистью наблюдала за мной.

– Можно? – спросила она.

– Угощайся, – сказал я, подставляя пачку.

Она закурила, неловко зажав сигарету между пальцами, глубоко, с дрожью, затянулась и заметила, что я за ней наблюдаю.

– Никотиновый голод, – объяснила Бабочка. – Я сейчас почти не курю.

– Так, значит, подготовка к собственной смерти оказалась первым делом, которым ты занялась с удовольствием?

Я говорил так, как будто не верил ей. Может быть, и вправду не верил.

– Да. – Она вновь уставилась в пол.

– И ты сказала, что покончила с собой?