— Вы закончили? — уже не повышая голоса, спросил Ханов.

— Да, я кончила.

— А я не кончил. — Председатель райисполкома встал. — Вот ваша вчерашняя сводка. Смотрите!

— Скоро будет другая.

— Когда?

— В тот день, когда хорошенько раскроются коробочки.

— Когда они у вас раскроются?

— Когда у людей, тогда и у нас. И сводка сразу изменится.

— А как в бригаде Тойли Мергена?

— И Тойли Мерген не отстает от других. Вы удовлетворены, товарищ Ханов?

Если бы сейчас пролетела муха, шум ее крыльев нарушил бы тишину в приемной.

Секретарша и Агаев слушали происходящее в кабинете, затаив дыхание.

— Нет! — снова повысил голос Ханов. Но на этот раз не стукнул кулаком по столу. — Не удовлетворен! И вот почему. Много у нас таких, что дают слово, но не держат его. Вот и приходится не словам верить, а сводкам. Только сводкам! Как вы сами говорите, это во-первых. А во-вторых, я вам, товарищ Шасолтан Назарова, дам один совет. Хотите — прислушайтесь, не хотите — как угодно. Мой долг сказать. По-моему, вам следовало бы поменьше говорить и побольше слушать, поменьше разглагольствовать и побольше работать. Вы человек молодой. Хоть вам и кажется, что вы все понимаете и все знаете, на самом деле вы еще очень многого не учитываете. Если план по хлопку не будет выполнен в срок, то от ваших красивых слов останется пшик. То, что я сейчас говорю, касается не только товарища Назаровой. Всех касается! Всех! Если же план будет выполнен, то будут и благодарности, и медали, и ордена. Вполне возможно, что некоторые товарищи окажутся достойными и Золотой звездочки. Это я вам обещаю. Но не забывайте главного. План и еще раз план. Иначе ответите партбилетами. Хотите — заставляйте работать детей, хотите — взрослых, мне это безразлично. Мне нужен хлопок! Хлопок! Вот так, товарищи. Теперь понятно? Если понятно, то давайте на этом закончим.

По одному, по двое выходили председатели колхозов. Шасолтан вышла вместе с дядюшкой Сапджаром.

— Напрасно ты сердишься, дочка! — по-отечески увещевал ее повидавший виды человек.

— Почему напрасно? Ну чем, скажите, сегодняшнее совещание отличается от позавчерашнего? — Шасолтан говорила громко, не боясь, что ее услышат.

— Ну и пусть его! Чего нам беспокоиться? — развел коротенькими руками старик и тихо добавил: — Сказали тебе, приезжай — приезжай. Скажут, садись — садись. И слушай, что говорят. А вернешься домой, действуй как знаешь.

— Вы так и делаете?

— Только так. Слушаю и помалкиваю, будто рот у меня воском залит.

— Приезжать! Уезжать! Сидеть тут часами, а то и по целым дням! Неужели вам не жалко времени?

— А что сделаешь, хоть и жалко? — снова развел руками старик.

— Если вы, я, он — мы все будем молчать, толку никогда не добьемся.

— Я бы сказал, и мне есть что сказать, но силы у нас неравные. Вот я и молчу. А делаю по-своему.

— В этом ваша ошибка, Санджар-ага. Я помню ваши слова о Тойли Мергене. Как хорошо вы тогда сказали: "Если он теперь никому не нужен, пусть его отдадут мне!" Такие слова о Тойли Мергене в то время мог сказать только прямой, честный и смелый человек. А сегодня я вижу — болен этот человек, заразили его.

— Болен? Заразили? Нет, дочка, я себя хорошо чувствую.

— Не обижайтесь на меня, Сапджар-ага. Я всегда говорю то, что думаю. Равнодушием называется ваша болезнь.

— Ах, вот ты о чем. Нет, милая, не равнодушие подсказывает мне молчать до поры, а опыт. Поймешь, когда постарше станешь.

Шасолтан задумалась, но по тому, как она тряхнула головой, было ясно, что Санджар-ага ее ни в чем не убедил.

— До пленума райкома и я теперь помолчу. Но уж там все скажу. — Девушка нагнулась к уху старика: — Увидите, как я растрясу Ханова.

— Будем живы — послушаем тебя, дочка! — старик захохотал, прикрывая коротенькой рукой рот.

Ни Шасолтан, ни Санджар-ага не заметили пялившего на них глаза Агаева. Впрочем, не только они, но и почти все выходившие из кабинета Ханова не обратили на него внимания.

В кабинете никого не осталось, но Ханов еще с полчаса заставил ревизора ждать. Наконец ему разрешено было войти. Беззвучно ступая, с зажатой под мышкой папкой, Агаев вошел в кабинет. Ханов сидел, обхватив голову руками, и вроде бы не замечал, что ревизор стоит перед ним, не решаясь сесть.

Но вот начальник откинулся к спинке кресла и угрожающе проговорил:

— Чего торчишь, будто аршин проглотил? Садись!

Агаев замешкался, не зная, куда сесть — поближе или подальше.

"Куда бы я ни сел, — подумал ревизор, — он до меня доберется".

Словно прочитав его мысли, Ханов усмехнулся:

— Ближе садись, ближе! Сбежать не удастся.

Агаев развел губы в жалком подобии улыбки и сел, оставив между собой и начальником три стула.

— Я и не думаю бежать от вас, товарищ Ханов, — дрогнувшим голосом сказал он.

— Я знаю, о чем ты думаешь! — Ханов стукнул кулаком по столу. — Я уже слышал, какую ревизию ты провел. В каком виде ты явился сюда? За целую неделю не нашел времени побриться? Сколько ящиков водки ты выпил, ребра скольких козлят обглодал?

Агаев знал, что шуму ему не избежать. Но такого рода обвинений он не ждал.

— Товарищ Ханов! — взмолился ревизор, ощущая во всем теле слабость. — Клянусь могилой моего бедного отца. Поверьте мне, с того момента, как я приехал туда, у меня во рту не было ничего, кроме черствого чурека и холодного чая. Клянусь вам!

— Нашел дурака! Поверил я твоим клятвам! — зло засмеялся Каландар Ханов. — Наплевать мне на то, что ты ел и пил! Скажи лучше, какую ты взятку получил!

Ревизора залил пот.

— Товарищ Ханов!

Председатель райисполкома не пожелал его слушать:

— Все равно я тебе не поверю, что Тойли Мерген чист. Я знаю, что помогло ему. Хрустящие бумажки! Сотенные! Не увиливай и говори прямо. Сколько ты взял? Тысячу? Две? Может, побольше? А?

— Товарищ Ханов!

— Заткнись! — заорал Ханов. — А ну, выкладывай на стол все, что у тебя за пазухой.

— Товарищ Ханов!

— Я сказал, замолчи! Если ты признаешься в своем преступлении, я еще, может быть, прощу тебя. А если начнешь вилять, то сначала уволим, а потом…

— Товарищ Ханов! — прервал его Агаев. — Я уехал оттуда как оплеванный. За что же вы понапрасну обижаете меня! — Ревизор даже всхлипнул. — Я ведь считаю вас самым справедливым человеком, единственным в нашем районе…

Больше Агаев не мог говорить. Он закрыл лицо руками и откровенно заплакал.

Ханов поморщился и, отвернувшись от Агаева,