Но прежде чем погибнуть, Костин испортил немало крови гитлеровским асам. Если раньше они совершенно безнаказанно бомбили Бильбао, Дуранго и другие города Басконии, то тут вдруг их «юнкерсы» и «хейнкели» стали один за другим падать на землю: зенитный огонь был таким плотным, что прорваться к цели не было никакой возможности. Когда счет потерь стал вестись на десятки, Рихтгофена вызвали в Берлин и устроили такую головомойку, что он чуть было не попал в лапы Гиммлера.

– Я уничтожу эту батарею, а Бильбао превращу в груду обломков и пепла! – поклялся Рихтгофен.

Так бы оно, наверное, и случилось, если бы не вмешался Франко. Он заявил, что Бильбао может подождать, а вот попавшие в котел баскские бригады могут прорваться, поэтому, пока не поздно, все силы «Кондора» надо бросить на уничтожение окруженной пехоты. Берлин с этим согласился, и Рихтгофен, старясь сузить кольцо окружения, нанес серию ударов по мостам и дорогам.

И все же несколько разбитых батальонов сумели прорваться к Гернике.

Здесь они попали под защиту батареи Костина, и немецкие летчики, памятуя о десятках погибших товарищей, предпочитали обходить это место стороной.

На некоторое время бои в районе Герники стихли, а вот Мадрид стали бомбить все чаще. И тогда республиканское командование решило перебросить батарею Костина в Мадрид. Оставлять Гернику совсем без прикрытия Костин не согласился: три орудия и пять пулеметов по-прежнему защищали Гернику, а все остальное пришлось отправить в Мадрид.

Это было роковой ошибкой! К тому же в последний момент, сам не зная почему, Костин решил остаться в Гернике. Правда, друзьям он этот поступок объяснил довольно своеобразно.

– Раз лучшие зенитчики отбывают в Мадрид, – сказал он, – остающимися в Гернике должен командовать самый стреляный воробей. Разве не так? А кто из вас за всю свою жизнь выпустил снарядов больше, чем я? Никто. Значит, я остаюсь, и пока на фронте тихо, подучу ребят палить не в небо, а по фашистским самолетам.

Судя по всему, «пятая колонна» о переброске батареи пронюхала: не случайно же Рихтгофен прекратил бомбежки Мадрида и около сотни самолетов сосредоточил поблизости от Басконии.

И вот настало раннее апрельское утро. Еще накануне власти объявили, что 26-го будет базарный день. Горожанам и беженцам жилось тогда голодно и они с нетерпением поджидали окрестных крестьян, которые обещали привезти кое-что из своих припасов. И вот ведь незадача: солнце все выше, а ни одного обоза нет. Солнце еще выше, а базарная площадь пуста. И лишь после полудня показались первые телеги.

– Так не проехать же, – объясняли крестьяне, – мосты разрушены, дороги в ямах и воронках. Пришлось тащиться в объезд.

– А самолеты, – тревожно поглядывая на небо, спрашивали горожане, – самолеты не беспокоили?

– Сегодня им, видно, не до нас, – успокаивали крестьяне, – не видели ни одного бомбовоза.

Знали бы эти бедные люди, что повисшая над городом тишина не случайна, что «пятиколонники» терпеливо ждали, когда людей станет больше, когда на улицах будет не протолкнуться – и только тогда они подадут сигнал, который почти для всех станет началом конца.

Между тем базарная площадь постепенно заполнялась, покупателей и продавцов становилось все больше, стали подтягиваться даже расположившиеся на окраине солдаты вырвавшихся из окружения батальонов. А в 16.40 – несколько позже эти цифры войдут в учебники истории – небо потемнело, и через мгновенье остановились все городские часы. Волна за волной на город пикировали «юнкерсы», «хейнкели», «мессеры», «савойи», «пипистрелли» и «дорнье».

Бомбы сыпались, как град! К тому же Рихтгофен впервые применил сочетание зажигательных бомб с осколочно-фугасными, и даже с бомбами замедленного действия. Эффект был, как он записал в своем дневнике, потрясающий! Как только загорался дом и люди бросались его тушить, тут же взрывалась осколочная бомба. А когда приезжали врачи и санитары, взрывалась бомба замедленного действия.

Но вот ведь незадача: немецкие, а вместе с ними и итальянские бомбовозы один за другим стали загораться и, вздымая молнии огня, грохаться на землю. Это вела огонь батарея Костина! Что такое три пушки и пять пулеметов против сотни самолетов, но Костин успел научить своих ребят палить не в небо, а по фюзеляжам самолетов.

Когда потери стали угрожающими, Рихтгофен приказал оставить город в покое и одной из эскадрилий весь бомбовый запас обрушить на зенитную батарею.

Десять тонн 250-килограммовых бомб было сброшено на батарею Костина. И даже это не сразу помогло! А когда дело, казалось, было сделано и командир эскадрильи, несколько дней назад получивший Железный крест из рук самого фюрера, решил победно покачать крыльями над уничтоженной батареей, как где-то внизу раздался хлопок и через мгновенье в его кабину врезался снаряд.

Взрыв был такой страшной силы, что самолет разнесло в клочья, а обезглавленный труп майора Келлера шлепнулся на землю рядом с другим, полуобгоревшим трупом. Никто не мог назвать имени этого зенитчика, хотя люди видели, как, истекая кровью, он зарядил орудие и последним снарядом сбил немецкий самолет. Только несколько дней спустя, когда в Гернику прибыла международная комиссия по расследованию последствий варварской бомбардировки, Борис Скосырев опознал в нем своего давнего друга – Валентина Костина. Это он послал последний снаряд по вражескому самолету и сбил одного из самых известных немецких асов.

После такой жестокой бомбардировки сопротивляться было некому, поэтому фалангистские войска без боя вступили в Гернику. Живых было так мало, что Франко очень удивился, когда в лондонской «Таймс» появилось интервью с баскским священником – отцом Альберто. Как он уцелел, одному Богу ведомо, но разыскал его Павел Маркин. Прекрасно понимая, что если интервью с Альберто он опубликует в «Вестях Андорры», то это будет его последняя журналистская работа, Павел решил познакомить со священником корреспондента «Таймс» Кима Филби. Но, как оказалось, Филби уже отозвали в Лондон, а вместо него прислали парня, фамилии которого никто не знал, а представлялся он просто Джорджем.

«Ну что ж, Джордж так Джордж, – подумал Маркин, – надеюсь, что как журналист он меня поймет и на эту тему клюнет».

Когда Маркин рассказал рыжему шотландцу Джорджу, о чем идет речь, тот сразу загорелся, сказал, что с него бутылка виски, и попросил как можно быстрее познакомить его с отцом Альберто.

– Во-первых, с тебя не бутылка, а ящик виски, – с улыбкой разглядывал Павел почему-то понравившегося ему парня.

– На ящик у меня не хватит денег, – чистосердечно признался Джордж и густо покраснел.

– Хватит, – похлопал его по плечу Маркин. – Потому что на этом интервью ты сделаешь имя, и платить тебе будут по высшему разряду. А во-вторых, дай мне слово, что, побеседовав с отцом Альберто, тут же уедешь в Лондон, и после опубликования интервью в Испанию, по крайней мере в ту ее часть, которую контролирует Франко, никогда не вернешься. О священнике я позабочусь сам: или заберу его в Андорру, или переправлю в Мадрид.