Погруженная в раздумья, Эмма помалкивала, следуя за молчаливым и неулыбчивым Шереметьевым. А тот действительно не улыбался. Он встретил своих необычных гостей так, словно всю жизнь поджидал. Деловито велел следовать за собой и теперь шагал по узкой, но хорошо утоптанной тропке, мимо все тех же деревянных столбиков, направляясь к ровному скальному срезу.

Здешние скалы поднимались к небу в три яруса. И на верхушке каждого яруса качались кроны высоченных деревьев. Где-то наверху шумел ветер, ему было раздолье в раскидистых кронах, и Эмма все время задирала голову, прислушиваясь к гулкому шуму.

Проводник их, до странности молчаливый и угрюмый, не отвечал на постоянную болтовню Даниэля, лишь быстро шагал вперед. И вот показалась дверь, вырубленная в скале. Большая, широкая, сделанная из прочного матового металла и странно поблескивающая на рыжей поверхности камня.

Шереметьев приложил ладонь к сенсорному датчику, и дверная створка совершенно бесшумно поползла в сторону. Внутри загорелся желтоватый свет, и Эмма разглядела уходящие вниз белые металлические ступени.

– Добро пожаловать в мою усадьбу, или на Первую станцию, – заговорил наконец Шереметьев. – Уверены, что желаете туда попасть? Назад хода не будет.

– Крейсеры у тебя есть? – неожиданно спросил Ник.

– Нет, – последовал короткий ответ.

– Чем думаешь давать отпор синтетикам?

– Уже так и отпор? Готов воевать, воин?

Шереметьев спустился вниз на несколько ступенек, обернулся, посмотрел на Эмму и задал следующий вопрос, не ожидая ответа на предыдущие:

– Тебя как зовут, девочка?

– Эйми.

Эмма и сама не поняла, зачем назвала прозвище, которое дал ей Ник. Возможно, потому, что вдруг захотелось отделить себя от прошлого, от родителей, которых никогда не знала, от роботов, которые на самом деле всегда предавали. Пусть все начнется сначала.

– Отлично. Давай вниз, вас обоих надо выкупать и накормить. И полечить хромоту воина. А после подумаем, чем вы будете воевать. Возможно, я вас удивлю.

Он совсем не улыбался, и поэтому его слова звучали хмуро и чуть ли не угрожающе. Как будто он был недоволен тем, что на его территорию вторглись незнакомцы и не дают ему покоя.

– Почему назад хода не будет? – быстро спросила Эмма и схватилась зачем-то за блестящие поручни, идущие вдоль ступеней.

– Да идите уж, – донеслось снизу.

– Не бойся, он немного странный. Это посттравматический синдром. Ему довелось похоронить всех своих родных и друзей, и он долго жил один, – горячо зашептал Даниэль. – Пошли, пахнет луковым супом и омлетом. Сейчас поедите и помоетесь.

Действительно, пахло чем-то вкусным и вполне съедобным. Эмма поняла, что страшно желает есть. Даже не есть – жрать. Хавать все съедобное, жевать и глотать, потому что съеденная вечером рыба давным-давно забылась, а жалкая горстка бананов, которой пришлось довольствоваться утром, и на еду толком не походила.

И Эмма, оглянувшись в последний раз на залитую беспощадным солнцем долину, направилась вниз по спиральной лестнице. За ней последовал Ник, последним шел мальчик-робот. Едва Даниэль переступил порог, дверь так же бесшумно закрылась. Свет мигнул, став на долю секунды более слабым, но тотчас вспыхнул вновь.

Спустившись в самый низ, все четверо оказались в просторном коридоре с арочным потолком и рядами узких тонких светильников, провода от которых проходили прямо по стене. А сами стены, обшитые обструганными деревянными дощечками, пахли славно и приятно.

Пол тоже покрывали деревянные доски, отчего шаги были такими звонкими, что Эмма с непривычки даже начала оглядываться.

– Это восстановленная часть Первой станции, – сухо бросил Шереметьев и больше ничего не пояснял.

Он шагал быстро, и приходилось поспевать за ним. Коридор внезапно привел в большую комнату, посередине которой стоял деревянный стол со скамейками, на стенах висели белые кухонные шкафчики и полки с рядами глиняной посуды. Из этой комнаты куда-то вел еще один короткий коридорчик, и Шереметьев, уперев руки в боки, заявил, что там находится ванная и есть мыло и полотенца.

– Вам лучше помыться и выкинуть в мусор ту одежду, что сейчас на вас. Терпеть не могу, когда от кого-то воняет. Потом я осмотрю ногу вот у него. – Он ткнул пальцем в Ника. – А Даниэль, пока вы моетесь, накроет на стол. Поедим, потом и поболтаем.

Последнее слово «поболтаем» должно было сыграть роль шутки, но в устах сурового Шереметьева оказалось неуместным и странным.

Эмма пожала плечами и не стала задавать вопросов. Их помоют и накормят. Отлично. Значит, надо пользоваться ситуацией. В конце концов, вчера в это самое время они сражались с глючеными и не были уверены в том, что доживут до вечера. А сейчас они в безопасности и даже, кажется, будут сыты.

Чего еще желать?

3

Полы в кухне покрывал суперсовременный пластик, сохраняющий тепло и поглощающий шум. Такими плитками отделывали полы в коридорах орбитальных станций. Это все, что осталось от прошлого, как поняла Эмма.

Стены, стол, скамейки и шкафы – все было сделано из дерева. Сучковатое, но гладко обструганное, оно казалось настолько непривычным, что захотелось гладить его ладонью, впитывая странное прохладное тепло.

Именно прохладное, потому что исходило оно из самой глубины, из сердцевины, которая, видимо, все равно оставалась живой.

Эмма еще раз провела ладошкой по доскам скамьи и, не обращаясь ни к кому конкретно, пробормотала:

– Это самое настоящее дерево. Естественный материал, древний, как сама планета.

– Еще бы, – мрачно согласился Шереметьев и с громким стуком опустил на столешницу глиняную миску с горячим супом. – Растет себе само. Срубил, доставил по воде, после обтесал – и делай себе что хочешь. Это эвкалипт. В смысле дерево так называется. Знаете такую породу?

– Конечно. – Эмма кивнула. – Учили на станции.

– Ты, девочка, значит, со станции будешь? С какой? – тут же последовал вопрос.

– Моаг. Называлась станция Моаг. Раньше, еще до войны, она носила другое название. «Млечный путь». Вы должны знать.

– Еще бы, я сам с этой станции. Значит, вы те самые дети, которые должны были прийти.

Ник молчал. Он наблюдал за Шереметьевым с легким прищуром, словно пытаясь определить для себя, что это за человек. На поясе его широких новых штанов поблескивала рукоять меча, и время от времени он дотрагивался до нее указательным пальцем. Легкое касание, в котором сквозила сила.

– Куда мы должны были прийти? – осторожно поинтересовалась Эмма.

Вопросов была уйма. Это ведь тот самый Шереметьев, который последним покидал станцию. Последний взрослый. Что он знает? Что помнит?

Ответа не последовало. На стол была выставлена еще одна миска с дымящимся супом, потом появился хлеб. Самый настоящий хлеб – этакая кривобокая буханка, от которой Шереметьев здоровенным тесаком отрезал три ломтя.