и быть не могла, ибо мелко плавала и знала это, но я её любила. То, что пыталась унизить меня пару раз в эфире — так это ещё неизвестно, что на самом деле произошло. Во-первых, я сдержалась. Во-вторых, я понимала, что Маша не большого ума. Может, случайно так у неё получилось — ну не понимает человек, что несёт, так бывает. Но, скорее, недопоняла я. В-третьих, мы же друзья, мы дружим семьями, надо просто поговорить с ней об этом.

И я говорила.

Она как-то не слышала.

Значит, проблемы всё же у меня. Я не могу говорить с людьми, я не могу объяснить. Может, я мычу уже, просто сама не осознаю и не слышу.

А они все просто меня жалеют. И сдерживаются.

Мамочки.

Что ж делать-то?

Что же дальше?

Наверное, все это уже видят. То, что со мной происходит. Только я одна не вижу.

— Маша, поговори со мной.

— Конечно, дорогая. Что случилось?

— Маша, мне кажется, я не справляюсь.

— Ты прекрасно справляешься.

— Маша, я сейчас лажанула в эфире?

— Нет, почему ты спрашиваешь?

— Маша, у меня проблемы. У меня очень плохо дома. И, кажется, я не справляюсь на работе.

— А что у тебя дома плохо?

— У меня плохо с Алексеем. И вообще мне, наверное, нужно уволиться и подумать, где и как жить. Наверное, я буду пытаться вернуться в Россию.

Мне почудилось, что Маша довольна моими откровениями. Наверное, показалось. Мне теперь всё время какая-то хрень мерещится. Какой-то плотный, душный, жёлтый туман вокруг, а я, как невеста из фонтриеровской «Меланхолии», пытаюсь продраться через трясину, пни и лианы на твёрдую поверхность. Хотя да, кому и кобыла невеста, как сказал Остапу Бендеру умный дворник 2-го дома социального обеспечения «Старгубстраха». Тоже мне, невеста.

Короче, мне 52 года, я свежеиспечённый эмигрант, и, похоже, у меня нет мужа и семьи, у меня нет денег совсем ни фига, я теряю работу, и я больна. Причем психически. Ибо ничего, сука, не болит. Надо возвращаться. Хоть помру на родине, пусть и в тюремной психбольнице. Там ещё не такие, как я, помирали. Достойный, в общем, конец.

Ну вот только сначала надо в отпуск съездить. Он мне нафиг не нужен, но я обещала мужу, я обещала Маше и её мужу Лёне, что мы вместе справим день рождения Маши этим летом в Нью-Йорке, по месту жительства Машиных и Лёниных родителей.

Я и билеты нам с мужем купила до Нью-Йорка с зарплаты, хорошие были цены, со скидкой. Доложила, правда, дважды, но смогла же. Есть и от меня какая-то пока польза. Может, это мой последний вменяемый отпуск — с учётом развития моего раннего Альцгеймера, или что там у меня, после отпуска буду потихоньку докторам сдаваться.

Муж Маши — чудесный Лёня, которого я знала гораздо дольше, чем Машу, тоже журналист, писал репортажи о нас с Лёшей в тюрьме, а потом в Берлине — уже прилетел в Нью-Йорк. А мы втроём — Маша, Лёша и я — должны были лететь на следующий день.

И вдруг Маша сказала, что она не летит. Очень много работы.

В августе?

Ребята, со мной что-то совсем не так. Солнце всходит на востоке, Волга впадает в Каспийское море, в августе работы нет. С учётом моего мною же диагностированного состояния — всё не так. Просто я забыла, наверное. Главное — не показывать виду, что я рехнулась. Может, продержусь ещё. С солнцем и Волгой ладно, я с «Википедией» сверилась — хотя, быть может, это уже галлюцинации, — но вот с работой в августе я уже не уверена. Может, её правда завались. Лучше не спорить.

Но ведь нельзя же бросать друга в беде?

Никак невозможно.

Значит, и мне надо оставаться. Надо помогать. С учётом, что называется, психического заболевания.

— Маша, давай я останусь с тобой и буду тебе помогать.

Маша отшатнулась и испугалась. Что-то такое прожевала типа «Нет-нет-нет, может, я сама быстро справлюсь и попозже к вам тоже приеду».

О боже. Все от меня хотят избавиться — просто боятся сказать. Даже в одном самолете боятся лететь.

Пиздец. Мне пиздец.

И поговорить не с кем. Лёша, самый близкий мой человек, кажется, ненавидит меня, как клопы «Машеньку». Ой, стоп, так нельзя, что ж я несу. «Машенька» — просто карандаш от клопов. Но с мужем говорить точно нельзя, пока такие тараканы в голове. Надо пока маскироваться — а там, глядишь, отпустит. Не отпустит — пойду сдаваться в психбольницу.

И мы полетели в Нью-Йорк. Я — в надежде, что отдохну, прилетит Маша и мы все поедем кататься на велосипедах в Центральный парк, и всё наладится, а зачем полетел Лёша — я уже не знаю, зачем. Всю дорогу он не сказал мне ни слова и был страшно увлечён своим телефоном.

В аэропорту нас встретил Лёшин старый друг, и мы вместе поехали закупаться в магазин — мы сняли квартиру, и купить насущное было необходимо.

Я старалась быть спокойной, я понимала, что всё время делаю что-то не так и Алексей раздражается, но я стараюсь, я буду очень сильно стараться. Я брала не те продукты, я не так везла тележку, я не так всё выложила на кассе и не так начала складывать всё в пакеты, а ещё я всё время отрывала его от важных дел в его телефоне, в которые я давно уже не врубалась. Я не понимала, чем он занят.

Я кашлянула, когда пришла пора платить. Не, я могла заплатить и сама, не отвлекая его. Но я боялась его гнева — вдруг это тоже неправильно.

И он снова начал на меня орать. В Нью-Йорке, в супермаркете, при всех. Я поняла одно: я снова страшно облажалась.

Мне было стыдно и страшно.

Очень стыдно и очень страшно.

И вот наконец мы приехали в снятую квартиру. Какой-то дико сырой подвал, ну да ладно. У нас была договоренность: я покупаю билеты, Лёша