Игорь и Дима, немного выпившие, с красными лицами и со сжатыми кулаками. Дима был невысокого роста, но тренированный, спортсмен ведь, да и помоложе Игоря. Игорь был выше, хорошо сложен, но другого типа, видно, что не боец. Но я его упорство знаю: если начнет заводиться, неважно, по какому поводу, то ему, видно, кровь ударяет в голову и его очень трудно уговорить остановить ссору. Он не раз попадал в драку из-за своей неуступчивости и упертой принципиальности. Он очень похож характером на своего деда, просто огонь!

Я не сразу поняла, в чем дело, да и не старалась понять поначалу: мне бы блюдо тяжелое и горячее поставить куда-нибудь на стол. Да тут, видно, было не до того: петухи по обе стороны стола стоят, набычившись, и все вокруг молчат…

– А ну, повтори еще раз! – сказал Игорь.

– А что, и повторю: твой Галич херню поет, и слушают его одни гады и антисемиты.

– Да Галич правду поет, показывая пороки нашего общества, как ты не понимаешь? – горячился Игорь.

– «Евреи, евреи, кругом одни евреи…» – спел Дима скоморошим голосом, передразнивая песню. – Ну и где здесь правда? Он евреев дураками выставляет!

– Послушайте, – сказал вдруг громко Пава, – остановитесь! Эту песню вообще не он написал, а Костя Беляев, о чем вы спорите? У меня все записи Галича есть. И он вообще не про евреев поет, а про нашу дерьмовую жизнь.

– И чем тебе евреи не угодили? – продолжал спор Игорь, обращаясь к Диме. – Вот мы здесь все евреи: я фотограф, ты работаешь в министерстве, Пава – крупный инженер, Коля – археолог с выездом за границу. Чем тут нам быть недовольными? Ну да, беспартийные, ну да, не идейные, но нам и так хорошо: работа есть, семьи есть, знакомства есть, живи, особо не вылезая, и копи деньги на машину. Разве не так?

– Мне не угодили?! Да это ты завелся! Ну ошибся я с этой песней, думал, ваш Галич ее написал, а ты орать! Чуть драться не стали… Тут еще посмотреть надо, кто из нас больше еврей, ты или я. Моя родня из Киева, там евреи настоящие, не то что московские, не знаете ни языка, ни обычаев!

Они оба засмеялись, обнялись прямо через стол, и все облегченно вздохнули. Игорь налил в рюмки «беленькой», мужчины выпили за дружбу, и разговоры потекли дальше. И только тут я почувствовала, что сейчас мои руки отвалятся от тяжести и жара блюда с уткой, которое я до сих пор держала. Я почти побежала к столу и плюхнула свою дымящуюся ношу на край, прямо на тарелки, даже не поглядев куда. Женщины завизжали, а мужики загоготали. Им после рюмки только бы поржать. Как уж там было дальше, не знаю, я вернулась к детям. Их опасно оставлять одних, они мазурики еще те!

Друзья Игоря

Игорь был человеком общительным, у него имелось множество знакомых, но друзей было немного.

Это в первую очередь Николай Мерперт, фронтовой товарищ, который присутствовал на его юбилее. Именно он пригласил Игоря после войны на работу в археологию. Ровесник Игоря, очень образованный и приветливый молодой человек. У Николая, как и у Игоря, было еще с войны ранение в руку, по которому его комиссовали из армии. Они с женой и дочкой после войны жили в большой квартире в доме с высокими потолками около метро «Академическая». Очень интеллигентная, я даже скажу аристократическая, семья. Они много раз приходили в гости к нам, а мы к ним. Николай Яковлевич со временем дорос в своей профессии до профессора истории и преподавал археологию в университете. Он много ездил по экспедициям и был экспертом по раскопкам в Поволжье, Сирии и Ираке. Игорь рассказывал, что в Николая были влюблены многие студентки университета и на его лекции сходились учащиеся со всех курсов, чтобы послушать глубокий раскатистый баритон этого красивого мужчины с выправкой военного. Он, имея смугловатую кожу, выглядел всегда загорелым, так как круглый год ездил по южным странам на свои раскопки. Николай был женат, как я уже написала, и очень любил свою жену. Ее звали Татьяна Гавриловна, она была переводчиком, по-моему, с французского языка и очень следила за своей внешностью, всегда красиво одевалась и причесывалась. Их дочка Надя играла с Андрейкой, когда семьи встречались, но так как она была постарше, то и не получилось у детей настоящей дружбы. У Мерпертов в их большой квартире, в гостиной, висела старинная картина небольшого размера, портрет мужчины. Этот портрет был очень ценным. Их квартира даже находилась под охраной из-за этого.

Игорь очень ценил дружбу с Николаем, и наши семьи общались, даже когда он поменял профессию и больше в археологии не работал. У нас в Битцевском лесопарке, в самой его гуще, был санаторий «Узкое», и Николай Мерперт там часто отдыхал или уединялся и писал книги по истории. Иногда и Игорь подселялся к нему, когда они хотели пообщаться в тишине один-два дня. Изредка к ним присоединялся еще один историк, друг Мерперта, тоже бывавший у нас дома, – Рауф Мунчаев. Они втроем могли говорить бесконечно о тех раскопках, в которых принимали участие.

Хочу еще раз напомнить про Ксению Александровну Сергееву, слепую артистку, с которой Игорь встретился в госпитале во время войны. Я уже рассказывала об их знакомстве. Когда кончилась война и все живые вернулись домой, Игорь нашел ее в Москве. Они подружились и стали навещать друг друга, вспоминая войну и обсуждая музыку и литературу. Андрейка сразу полюбил ее, ведь Игорь часто брал его с собой в гости к Сергеевым. У Ксении Александровны были короткие вьющиеся седые волосы и крупные черты лица. Она всё время смотрела поверх головы собеседника своими невидящими глазами, и это придавало ее лицу возвышенное выражение. Она жила с мужем Виктором Владимировичем, высоким, немного сутулым бородатым пожилым мужчиной. Жили они в окружении старинных книжных шкафов со стеклянными дверцами. Виктор Владимирович был очень известным в столице нумизматом и, казалось, знал о монетах всё. Сама Ксения Александровна носила по матери фамилию дворянского рода Юшковых. Она как-то раз, незадолго до смерти, подарила Андрейке серебряную ложку с фамильным вензелем.

Ксения Александровна была разговорчивой женщиной, много знала, голос у нее был хорошо поставленный и русский язык очень красивый. Она и Игоря поправляла, когда тот употреблял некрасивые или вульгарные слова. Муж ее был молчаливым, когда дело не касалось истории и старинных монет. Если же его спрашивали о них, то он