Шрифт:
Интервал:
Закладка:
День наш в деревне начинался рано. Маленькие дети часто просыпаются с первыми лучами солнца и будят всех в доме. Таков был и наш мальчик, да мы с Марусей и сами привыкли вставать с петухами. Мы брали Андрейку везде с собой: и выгонять корову в стадо, и на покос, и на дойку. Но иногда он спал долго, часов до восьми, а бывало, что и до девяти. Мы к этому времени уже почти все дела доделывали и приходили к его кровати, наблюдать, как он спит. В нем всё у нас с сестрой вызывало умиление. Мы просто садились на пол, опираясь локтями о край мягкой перины, клали на руки головы и смотрели молча, как Андрейка дышит и причмокивает своими пухлыми маленькими губками. Они были на вид невозможно сочными и ярко-красными, прятались между круглыми, загорелыми, как спелые персики, щечками. Иногда из-под легкой простыни, которой мы его укрывали в теплые августовские ночи, выныривала его ножка, и мы разглядывали маленькие пальчики и круглую пяточку нежно-малинового цвета. У Маруси порой из уголка глаза выкатывалась непрошеная слеза, она смахивала ее своей грубой и морщинистой от нелегкого крестьянского труда рукой и вздыхала. Ей тоже Бог не дал ни семьи, ни деточек. Так на нас, троих Духовых, и заканчивалась наша родовая веточка. Интересно бы узнать, кого и чем мы там наверху прогневали…
Это было самое счастливое лето в моей жизни. Андрейка не только влюбил в себя всю мою родню, но и изменил мой взгляд на то, что вокруг. Вот мы с ним во дворе достаем ведром воду из колодца. Он смотрит вниз и замирает над свинцово-серой переливчатой поверхностью в глубине деревянного сруба, уходящего далеко вниз.
– Тетя Лиза, смотри, он то улыбается, а то рожицы мне строит! Как его зовут?
– О ком ты говоришь, малыш? Кто улыбается?
– Тот, кто там живет, в колодце.
– Да никого там нет, это просто капли падают вниз, вызывая круги волн.
– Нет, тетя Лиза, в таком месте кто-то обязательно живет, иначе нельзя!
Или другое: мы были с ним и Марусей на сенокосе. Мы с сестрой косили траву корове на сено на зиму, а Андрейка просто лежал в траве и то цветочки разглядывал, то ложился на спину и смотрел в небо. В перерыве я плюхнулась рядом с ним в мягкую пахучую зелень, как в перину, попила воды, уже ставшей теплой от солнца, а он мне и говорит:
– Вот так, наверно, и облака, когда на них ложишься, мягкие и пахучие. Только не всем это разрешают.
– А кому разрешают? – спрашиваю я. – Может, нам с тобой разрешат?
– Наверно, нет, – сказал он задумчиво и, вздохнув, заложил руки за голову. – Это тем, кто легкий, как перышко, или тем, у кого крылья есть, но не как у курицы – на них далеко не улетишь.
– А какие тогда надо? – спросила я и тоже легла на спину и стала разглядывать облака над головой.
– А ты разве не знаешь? Когда спишь, можешь иногда летать, но крылья не такие, а как парашютики у одуванчиков. Мы, когда спим, становимся легкими и добрыми. И тогда нам можно полежать на облаке.
Тут меня Маруся позвала косить дальше. Я работала, а сама думала: ведь это всё, и рожицы в колодце, и облака с крыльями-парашютиками, здесь вокруг, там, где прошло мое детство, а заметил это маленький мальчик-москвич и рассказал об этом мне, уже взрослой женщине, среди этого всего выросшей. Откуда он, асфальтовый ребенок, может знать такое про наш колодец, про наши облака? И почему я сама об этом никогда не фантазировала и ни от кого никогда не слышала за всю свою длинную жизнь?
Лоскутки памяти
Я что-то заболталась про Андрейку и многое забыла из того, что происходило в нашей семье. Были события, свидетелем которых я являлась, а были и те, о которых мне только рассказывали, или я узнавала о них случайно из разговоров. Многие из них, как мне кажется, имеют значение для понимания полной картины нашей жизни.
У Лены с Димой после ареста отчима в 1953 году и смерти их мамы годом позже из наследства, кроме маленькой Тани, была еще дача в поселке Мамонтово на реке Уче по Ярославской дороге, немного не доезжая до Пушкина. Лена души не чаяла в этом небольшом доме, куда ехать на электричке около часа до остановки с красивым резным деревянным особняком Мамонтовых у самой станции. Таня, которую она родила в семнадцать с половиной лет, не отличалась хорошим здоровьем, особенно что касалось легких, и дача им, жившим в тесных условиях в центре загазованной Москвы, была необходима. Дима же был моложе, в голове одни гулянки, не было ни забот, ни родителей, которые могли бы сдерживать его желания и поступки. Он