Той же зимой, пока Франция продолжала чахнуть под черными чарами Комитета, Дюма получил известие об очередном переводе – на один из сложнейших и наиболее ответственных театров военных действий (где, в некотором смысле, приходилось бороться с естественными условиями и особенностями местности не меньше, чем с врагом). Солдат с тропического острова Сан-Доминго получил приказ отправиться на ледник, на высоту 2200 метров над уровнем моря, чтобы принять командование Альпийской армией[578].

* * *

Приказы, полученные из Военного министерства, были образцом революционной сдержанности: поскольку предполагалось, что генерал Дюма «оправдает репутацию[579]патриота и великого солдата», ему следовало уладить свои дела и как можно скорее отправиться в Альпы, чтобы «обеспечить защиту, братство и неделимость Республики, равно как ее непрерывную свободу и равенство». Никаких «иначе» добавлять не требовалось. Комиссары Комитета общественной безопасности были вездесущи, как и гражданские представители других правительственных департаментов, которые порой подражали им в жестокости. Кровожадный «политический агент» Министерства иностранных дел, некий Пьер Шепи, посетивший Альпийскую армию, незадолго до того предположил, что боевой дух солдат можно поднять только в том случае, если каждого приговоренного к смерти генерала обезглавить «в гуще армии[580], которую он мог предать, [а] его труп… подвесить за пятки на вражеской территории с надписью „Это чудовище продалось врагам страны. Месть французского народа, забравшего его голову, бросает его останки на поживу птицам и тиранам“».

Дюма стал четвертым за год главнокомандующим[581]Альпийской армией. Принимая этот пост, он сообщил в Париж, что возьмет с собой в качестве адъютантов двух старых сослуживцев по Шестому драгунскому полку – Пистона и Эспаня[582]. В тесном мирке солдат-революционеров это было удачное воссоединение[583]. Эспань выступил свидетелем на свадьбе Дюма, их связывала личная дружба. Пистон был на восемь лет старше Дюма, он отличался особой проницательностью. На этого офицера можно было положиться в схватке. Оба с удовольствием воссоединились с неизменно бесшабашным Дюма и вслед за новым главнокомандующим отправились в горы, которые сулили больше славы, чем их нынешние посты.

Силы Альпийской армии были разбросаны на территории пяти огромных районов – гористых и труднопроходимых, что делало связь и работу тыла особенно ответственной. Когда я отправился туда, чтобы посетить места боев, мне пришлось дожидаться июня, когда дорога в те края становится проезжей. По мере того как я поднимался к заснеженным пикам (удивительный вид для лета) и чувствовал головокружение с каждым новым поворотом, меня все сильнее трясло при мысли о том, как Дюма и его люди, не имея подходящей зимней обуви и снаряжения, проезжали здесь в январе верхом на лошадях. Но они это сделали. Я провел часы, изучая написанную маслом батальную сцену. Картина с комнату величиной висела в колокольне ратуши города Сен-Морис (в наши дни горнолыжного курорта). Я прибыл в межсезонье, но любезный чиновник внял моей эксцентричной просьбе и открыл ратушу, позволив мне поглазеть на картину с изображением тысяч республиканцев и роялистов, сражающихся и марширующих по ледяному амфитеатру. В его центре, принимая капитуляцию сардинского командующего, был Алекс Дюма.

Писатель Дюма поведал историю об остановке его отца в Сен-Морисе. В мемуарах он утверждает, что узнал этот анекдот от старинного друга и адъютанта отца Поля-Фердинанда Дермонкура:

Мой отец проезжал через деревню[584]Сен-Морис в разгар особенно жестокой метели. Первое, что он увидел на главной площади поселения, была гильотина, полностью отстроенная и готовая к выполнению своей функции. Отец узнал, что в ближайшее время казнят четырех несчастных, которые спрятали церковный колокол, не желая отдавать его на переплавку. Это преступление не показалось моему отцу достойным смертной казни. Повернувшись к капитану Дермонкуру (тот вскоре стал его адъютантом), он сказал: «Дермонкур, сейчас очень холодно, как ты видишь и наверняка прекрасно чувствуешь сам. Мы не сможем найти пищу там, куда отправляемся. Поэтому возьми дьявольскую, окрашенную в красное машину, что стоит вон там, поруби ее на куски и понаделай дров, чтобы мы могли согреться».

Я не сомневаюсь, что писатель услышал подобную историю от старого служаки Дермонкура – уже давно генерала[585]. Но то, что он умышленно приказал сжечь гильотину (в январе 1794 года, когда всюду во Франции свирепствовал Террор), кажется маловероятным. К этому моменту в муниципалитетах страны действовали тысячи независимых Якобинских клубов (немного похожих на местные филиалы сетевого бизнеса «Террор», получавшие из центрального офиса в Париже гильотины в наборах и типовые инструкции по сбору доносов). Никому не удавалось легко перебежать дорогу этим местным клубам (их называли народными обществами[586]). Писатель Дюма изображает своего отца противостоящим Террору примерно с тем же настроем, с каким он регулярно смотрел в лицо смерти во время сражений – с фатализмом солдата. Но хотя генерал Дюма, бесспорно, был одним из храбрейших людей во французской армии, у нас нет оснований полагать, что он был самоубийцей.