к социальной биографии МХАТ, и его путь в драматургии скрестился бы — хоть на короткое время — с широкой дорогой Художественного театра. Высокое искусство тогдашнего МХАТ с его непревзойденной способностью создавать человеческие образы большой психологической сложности, по всей вероятности, помогло бы Билль-Белоцерковскому найти более точные художественные средства для воплощения своих замыслов.

Однако самая возможность такой «встречи» с Художественным театром исчезла для Билль-Белоцерковского в тот вечер осенью 1926 года, когда на мхатовской сцене была показана постановка «Дней Турбиных» Булгакова. Этот спектакль вызвал целую бурю в широких общественных кругах. Противники Художественного театра со злорадным торжеством утверждали, что самые их худшие предсказания оправдались на деле. Явные враги революции, офицеры белой армии — «золотопогонники», как их тогда называли, — были представлены на мхатовских подмостках в качестве умных, благородных и мужественных людей. А один из этих персонажей — полковник Алексей Турбин в трактовке молодого Хмелева поднимался на высоту подлинно трагического образа.

На Художественный театр обрушился шквал негодующих рецензий, статей, отзывов. Критики рапповского и пролеткультовского фланга — а именно они тогда задавали тон в оценке литературных и театральных явлений, — эти критики обвиняли театр в правом «сменовеховстве», в апологии белогвардейщины и чуть ли не в прямых контрреволюционных выпадах.

Билль находился в числе таких яростных противников пьесы Булгакова и мхатовского спектакля. С требованием немедленно снять его с репертуара он обращался в самые высокие инстанции, свидетельством чего остался впоследствии опубликованный известный сталинский «Ответ Билль-Белоцерковскому».

Такая острая реакция на «Дни Турбиных» для сегодняшнего читателя покажется неоправданной. Пьеса Булгакова не давала основания для обвинений, которые сыпались на нее со всех сторон. Она была написана драматургом и поставлена театром во славу революции и раскрывала историческую закономерность крушения старого мира. В булгаковской пьесе даже наиболее стойкие из представителей этого гибнущего мира в лице Алексея Турбина признавали свое поражение, не только военное, но и нравственно-историческое. Об этом писал Луначарский в своих статьях того времени, защищая пьесу и спектакль от нападок большинства критиков.

Но для того чтобы разглядеть за трагической личной судьбой Алексея Турбина торжество нового, рождающегося мира, нужна была способность подняться на высоту социально-исторического мышления. В ту пору такая позиция была Доступна далеко не всем, кто был захвачен вихрями гражданской войны и кто в 20‑е годы приходил в зрительный зал МХАТ на булгаковскую пьесу, чтобы снова взглянуть — на этот раз на сцене — в лица своих недавних врагов.

Это было время, когда гражданская война еще не перешла на страницы учебников истории, еще не стала вчерашним днем. Она закончилась на полях сражений, но продолжала бушевать в сознании многих ее участников и свидетелей. От них трудно было ожидать полной объективности в оценке событий и действующих лиц, показанных в пьесе Булгакова.

Может быть, больше, чем когда-либо, в те годы театральные подмостки сливались с ареной жизни, кипевшей неукротимыми страстями и пристрастиями, неизжитой душевной нетерпимостью, ожесточением незатухающей вражды.

В том же сезоне, как бы в ответ на появление полковника белой армии Алексея Турбина на мхатовских подмостках, в Театре имени МГСПС в «Штиле» вышел на сцену одноногий матрос в тельняшке и бушлате — уже знакомый нам биллевский Братишка — на этот раз сумрачно-трагический, ощерившийся, недоверчивый, блуждающий по городским улицам с наганом наготове, пристально вглядываясь в лица прохожих, стараясь угадать среди них скрытых и явных врагов революции, недострелянных на полях гражданской войны.

Этот своеобразный поединок, разыгравшийся на сценах двух московских театров в один и тот же театральный сезон, был полон невыдуманного жизненного драматизма. И в нем не было победителя, как мы знаем из дальнейшей судьбы биллевского Братишки.

Оба участника этого театрального поединка остались жертвами гражданской войны. Алексей Турбин был убит в бою. А матрос Виленчук — как звали Братишку, — хотя и пережил своего врага на многие годы, но до конца дней так и не мог вытравить в своем сознании выжженное тавро гражданской войны. И это тавро, как мы уже знаем, определило его последующую драму, — чем бы она ни кончилась: выстрелом ли в висок, как это задумал драматург в первоначальном варианте «Жизнь зовет», или паническим бегством от самого себя и от своего прошлого, как это сделал Театр имени МГСПС в своей сценической редакции той же пьесы.

Противники пьесы Булгакова проиграли свою кампанию против мхатовских «Дней Турбиных». Этот классический спектакль оставался на афише театра — с небольшими перебоями — вплоть до первых дней германского вторжения, когда вся его монтировка с декорациями, костюмами и реквизитом была разбомблена вражескими самолетами во время летней гастрольной поездки МХАТ в Белоруссии.

И на протяжении всех этих пятнадцати лет, начиная с вечера премьеры в 1926 году до июньских дней 1941 года, Билль-Белоцерковский и его единомышленники — противники «Дней Турбиных» — не могли примириться ни с существованием этого спектакля, ни с театром, который его создал и так упорно защищал. Для них, прежде всего для самого Билля, МХАТ на долгие годы остался зараженным местом, несмотря на все последующие его постановки, включая «Бронепоезд 14-69», горьковские «Враги», «Анну Каренину». Постоянные ссылки на идейно-политическую порочность мхатовских «Дней Турбиных» по различным поводам появлялись на страницах специальной печати в течение всех этих пятнадцати лет.

Лишь после войны упорные враги булгаковской пьесы сдались, пересмотрели свое прежнее отношение к ней и мужественно признали ошибочность своей первоначальной позиции. С такой своеобразной декларацией от лица критиков и драматургов, боровшихся в свое время против «Дней Турбиных», выступил в 40‑е годы прежний редактор журнала «Театр» и официальный глава — своего рода дуайен московских театральных критиков — И. Л. Альтман на нескольких театральных дискуссиях, проходивших после войны в Москве и в Ленинграде.

Но к тому времени и биллевский Братишка и персонажи драмы Булгакова отошли в далекое прошлое, стали достоянием истории и в жизни и в театре. Для них, как и для всех персонажей, населявших литературные произведения и театральные спектакли за все предшествующие революционные десятилетия, близилась пора проверки временем и испытания на долговечность.

Возвращение в прошлое

Сам Билль-Белоцерковский, как мы уже видели, еще в «Жизнь зовет» расстался со своим Братишкой, внутренне преодолел его в самом себе, освободился от его навязчивых воспоминаний, от его незатихающей душевной тревоги. Место его рядом с Биллем занял мудрый старик Чадов.

В его характере осталось много общего с исчезнувшим Братишкой. В Чадове живет та же духовная несгибаемость, та же душевная прямота и страстность в отношениях к людям и ко всему, что совершается в мире, та же преданность делу революции. Но, в отличие от Братишки, все эти свойства человеческого характера помножены у Чадова на высокий