— Не принимал героин уйму лет. Он валит меня с ног.

— И что же? — спросила Мэри, бросив интересоваться культурой пригородов. — Ты выглядишь так, словно нуждаешься в хорошей встряске. Немного героина окажет целебное влияние на твои раны, понимаешь?

Если бы я был надежно обездвижен, Мэри могла бы вознаградить себя новой дозой наркоты, к чему она стремилась.

Я потягивал свое вино.

— Попробую.

Она оживилась, представила, как бы обрадовался Жан-Марк, обнаружив своего заложника под мягким афганским покрывалом.

— Тогда вперед, — кивнула Мэри, прикрыв вздох облегчения снисходительной улыбкой. — Я приготовлю тебе дозу. — Она принялась за дело.

— Позволь мне, пожалуйста, — попросил я, вставая. — Сначала приготовлю одну дозу для тебя, другую — для себя. Так требует этикет.

Мэри была наркоманкой-самоучкой, ученицей зрелого возраста, и поэтому не ожидала этого. Она прикрыла упаковку одной рукой, шприц — другой.

— Вот что я тебе скажу, — быстро произнесла она, став ко мне спиной. — Я приготовлю свою дозу, ты — свою. О'кей?

Я нахмурился:

— Почему?

Она повернулась ко мне, глядя лучистыми глазами:

— А почему бы нет?

— Потому что это дурные манеры, — вздохнул я. — Это означает, что ты мне не доверяешь.

Она взглянула на меня, пытаясь прочесть мои мысли. Я посмотрел на нее, пытаясь их скрыть. Она пожала плечами. Это означало, что я победил.

— Ладно, — сказала она, — как тебе угодно.

Приготовление дозы женщине среднего возраста одновременно опасно и до удивления банально. Инструменты, которыми она пользовалась, были свободны от грязи и налета, характерных для приспособлений многих любителей наркоты, с которыми я встречался. А сопровождающая их аттестация термостойкости создавала ощущение, что я делаю смесь не более опасную, чем смесь джина и тоника. Я подвинул к себе скамейку и сел за кофейный столик вне поля зрения Мэри. Она разложила инструменты так, чтобы ими можно было легко воспользоваться: потускневшую ложку, упаковку, сделанную из тусклых страниц жесткого порнографического журнала, типографская краска которых угнетала как чрезмерно затертый амулет, нарезанный лимон. Ложка была согнута для удобства размешивания; пользуясь кончиком ножа для очистки кожуры, я спихнул грамм порошка в вазу. Понаблюдал за пятнистой коричневой горкой, внезапно и остро осознав, что жалкая жизнь Кровавой Мэри зависела от этой ложки, от кончика ножа, от мешочка в моих руках. Она примет все, что я ей предложу, питая, возможно, надежду, что мне удастся то, что оказалось ей не под силу. Я бросил взгляд на ее усталый профиль. Спутанные крашеные волосы лежали на подушке, как конские хвосты. Мэри смотрела в телевизор и ожидала подвоха. Эксперты «Внутреннего фронта» демонстрировали оригинальный проект хранилища, сделанного из ящиков для яиц, я же пытался припомнить, сколько героина понадобится для чрезмерной дозы. Мне требовалось уединение на короткое время, на одно-два мгновения, в течение которых я мог бы посоветоваться с собой, обратиться к своему здравомыслию.

Я поднялся, взял со стола пустую бутылку.

— Куда идешь? — проворчала Мэри.

— За водой, — ответил я. — Нужно немного воды для заварки.

Я оставил ложку со шприцем и прошмыгнул в ванную комнату. В атмосфере острого рвотного запаха я закрыл перекошенную дверь и пустил воду в ванну. Толкнул дверцу аптечки над раковиной и поискал средство для успокоения своих нервов. Выбор был огромным, но большинство пузырьков оказались пустыми. Аптечка Мэри не оправдывала ожиданий. Я сунул в карман последний пузырек могадона, рассудительно решив, что после полуночи Мэри не понадобится повторно принимать лекарство.

Зеркало на дверце аптечки было старым и дешевым. Серебряное покрытие за стеклом окислилось, зеркальная поверхность покрылась черными точками, словно больной глаз. Лицо, которое отразилось в зеркале, выглядело крайне измученным. Оно исхудало, наполовину заросло щетиной, обрамилось длинными, прямыми волосами — ни темными, ни русыми. Губы распухли, в углу рта расположилась желтая припухлость, покрытая струпьями. Нос прочертили узкие черные царапины. От левой брови шел темный полукруг, он блестел и отсвечивал красным цветом. Из-под бровей глядели налитые кровью глаза. В последний раз я видел этого субъекта стоящим в роскошно обставленном номере отеля в Кадисе. На его лицо падал свет пламени заходящего солнца, а тревога, отражавшаяся на сморщенном лбу, сочеталась с оптимизмом в глазах. Господин был уверен, что проблемы, от которых он бежал, были всего лишь временными неурядицами в его жизни, что удаление от этих проблем предотвратит опасность. Он ошибся. Теперь этот побитый лоб нависал над заплывшими глазами как обваливающийся, тронутый морозом утес, разрушающийся изнутри и сохранившийся только благодаря необратимому импульсу к действиям, которым сам положил начало.

Я увидел лицо убийцы и, несмотря на годы подсознательной подготовки, оказался не готовым к этому. Мне казалось, что я освоил теорию и практику: я играл в копов и грабителей, вылавливал преступников посредством холодного расчета. Я играл в войну, уничтожая десятками из пистолета воображаемых солдат противника. Затаив дыхание, я смотрел по телевизору, как стреляют в людей, как в их белых рубашках появляются отверстия от пуль величиной с монету. Позже видел в кинофильмах других людей, они падали наземь в крови, разрывах и дыму, пораженные новейшими пулями. Мне казалось, я знаю, сколько сил требуется для того, чтобы вонзить нож в спину пикетчика, сколько нужно напряжения, чтобы накинуть веревку на горло студента, как прицелиться, чтобы всадить две пули калибра сорок миллиметров в грудную клетку грабителя банка с дистанции тридцати шагов. Я читал о казнях нубийцев, видел, как Юдифь обезглавливает Олоферна, и полагал, что приобрел холодную решимость и неистовую ярость, необходимые для осуществления таких действий. Я ошибался. Искусство не оправдало ожидания смерти, так же как религия — ожидания жизни, и оставило меня не готовым ни к тому ни к другому. Возможно, это было к лучшему, подумал я, выискивая на своем лице что-либо достойное сбережения. Я представил в воображении бесконечный туннель из зеркал, в которых мог увидеть каждый день своей проходящей жизни. Мог бы поискать в моих стареющих лицах первый признак беспокойства, отслеживая связь между гневом в своих глазах и отражением пролетающей вдали бабочки. Это убийство следовало оправдать. В одном из отсеков моего мозга, свободном от лунатизма, поместился стол с единственным листом бумаги, на котором большими черными буквами было написано оправдание. При случае Кровавая Мэри предала бы меня и пожимала бы плечами, если бы я попытался попросить спасения от смерти, которую она на меня навлекла. Я находился за пределами отечества, в ином мире, где человеческие качества оценивались почти по их действительной стоимости, а дела значили больше, чем слова. Возникла дрянная ситуация, и я попал в нее, встал перед выбором: убить или быть убитым.

Я несколько раз глубоко вздохнул и оглядел отсек. Стол был привинчен болтами к полу. Стены обиты войлоком. Безумцы отсутствовали. Надолго закрыл свои глаза, и, когда снова открыл их, из зеркала на меня смотрело ужасное лицо, лицо законченного убийцы, которого Мэри встретила в своей несчастной жизни. В ванной комнате со мной находился кто-то еще, кто-то страшный и знакомый. Его лицо мелькнуло на мгновение и исчезло, когда я резко повернулся. Я прижал потными руками пузырек с пилюлями к груди и поискал доказательств того, что видение пропало. Что-то расстроилось, утратило регулировку, как будто две идентичные фотографии были разрезаны посередине и при сравнительной экспертизе оставили лишь крохотное несовпадение в линиях соединения. Моралес установил бы, что это было так же, как тот старик в баре, расположенном в горах. Певец узнал бы его, и, когда оно снизошло, я тоже узнал. Дух посетил этот дом. Но его и следовало ожидать в этих местах. Я наполнил пластиковую бутылку и закрыл кран.