Я обнаружил занавешенный альков, а за другой занавесью — запертую дверь. С точки зрения архитектурного проекта казалось возможным, чтобы дверь вела на боковую улицу, но меня крайне смущала необходимость шарить в ящиках обитого стола, чтобы найти ключ от двери. Я прошел мимо алтаря и спустился на цыпочках в другой альков, пытаясь создать для своих преследователей те же затруднения, которые испытывал сам. Должно быть, они узнали, что я владею их паспортами, но это могло случиться лишь в том случае, если Хенрик проболтался. В этом случае я не мог предположить, что они собирались со мной делать. Хотел Мерфи дать мне взбучку или отвести в полицию? Первое предположение было более реальным, поскольку он выглядел громилой с боксерским носом. Хотя внешность обманчива, как я часто намекал, когда пытался произвести впечатление на женщин.

Возможно, украденные паспорта были обнаружены в «транзите», и о наличии связи между ними и мной пострадавшей паре объяснили в полиции. Впрочем, это тоже казалось маловероятным. Гвардейцы просто вернули бы паспорта и порекомендовали злополучным туристам вернуться на побережье. Я тяжело опустился на церковную скамью, внезапно почувствовав ужасную усталость. Эта пара идиотов была не более чем раздражающим фактором и требовала к себе большего внимания, чем заслуживает. Она походила на пару москитов в кишащей змеями палатке.

Я откинул голову и взглянул на свод. Его просторная симметричность действовала на меня успокаивающе, как будто храм приглашал меня сбросить с себя бремя забот. Я снова вернул голову в прежнее положение.

Выхода не было.

Сейчас было время, неподходящее для крещения, а это место было плохо оснащено для такого обряда. Превращение моей души во что-то достойное спасения было бы под силу лишь региональным церковным властям, даже без учета событий последней недели. Теперь требовалось прямое обращение к высшей церковной власти, а лучшее, чего могла ожидать от меня местная церковь, состояло в сделке. Ей следовало быть простой и реалистичной, поскольку выдвигать обстоятельные требования мне было не по статусу. Я встал и обратился к Христу:

— Выведи меня отсюда, и я обещаю посетить церковь в ближайшее время. Позволь мне завладеть машиной и уехать. Обещаю Тебе прийти в Твою церковь с серьезными намерениями.

Я не надеялся спастись при помощи такого обращения, да оно ничего не значило, потому что, если Он действительно существовал, не нужно было слов, если же Он не существовал, я мог взять назад молитву к Господу, какие бы это ни повлекло за собой последствия.

Я был наркоторговцем и мыслил как наркоторговец. Если бы я продавал спасение как кокаин, должен был бы ожидать от каждого нового потребителя требования показать чистый образец. Я бы не стал этого делать, но тогда мой бизнес не основывался бы на любви и вере. Я оставил предложение церкви в подвешенном состоянии и вернулся к двери. Стоило ею заняться, чудеса ведь случались каждый день…

Стук о железную обивку старой дубовой двери убил мои фантазии. Я затаил дыхание и остановился как вкопанный, только сердце продолжало биться. Дверь открывалась, кто-то входил внутрь помещения. Я отпрянул с дрожью в боковой неф и нырнул в одну из двух исповедален с острым с желанием иметь при себе оружие. Оно — хорошее подспорье в большинстве ситуаций. Я не стал бы стрелять в людей, но мог произвести на них впечатление, гипнотизируя их немигающим масляным отверстием ради подчинения своей воле. Я наблюдал это по телевидению и сидел в первом ряду на премьере спектакля, устроенного Жан-Марком. Он заставил женщину думать о смерти.

Целеустремленная, уверенная поступь была все ближе — шаги человека, наделенного миссией; а я скрывался в церковном эквиваленте чулана с метлой. Было бы уместно соединить вместе руки, опустить голову и что-либо мямлить. Я слышал скрип двери, вдыхал запах чеснока и вина.

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, — произнес устало голос человека, будто посланного валить лес при помощи перочинного ножа.

Я медлил с ответом. Я исповедовался единственный раз, и тем не менее лгал. Отвечал неясно и невнятно, но, когда прочистил горло, стал говорить не то, что хотел.

— Мм… простите меня, отец, я согрешил, — мямлил я, покачивая головой и не веря, что это мой голос. — Прошло мм… очень много времени с тех пор, как я исповедовался.

Это признание было встречено еще одним вздохом. Почему данный обряд сделали таким трудным? Я вздохнул в ответ, мои уши ловили звуки со стороны церковной двери.

Исповедник ждал, когда я начну говорить, но я не знал, что сказать. Я мог бы выразить свое удовлетворение тем, что он священник, а не убийца, но это казалось неуместным. Нельзя было также просто извиниться и выйти из исповедальни: это выглядело бы подозрительно и определенно явилось бы особенностью поведения, по которой меня запомнили бы.

— Вы должны были приготовиться к исповеди перед приходом сюда, — проворчал священник.

— Понятно, — кивнул я, — но дело в том, что, мм…

— Что? — спросил исповедник нетерпеливо.

— Послушайте, отец, — начал я, — какова цель всего этого? Я имею в виду, есть ли она?

— Цель? — пробормотал священник, не зная, как отнестись к такому вопросу. — Вы приходите сюда спрашивать меня о цели? Вас учили чему-нибудь?

— Да, конечно, учили когда-то, но это было так давно. Я просто хочу знать, какова польза от такого действа.

Долг священника, как и копа, состоит в том, чтобы разъяснять вам ваши права и статьи закона. Он не может вообразить, что его паства всегда сознает суть или значение своих поступков. И если ему задают почти издевательски простой вопрос, он обязан ответить на него терпеливо и ясно. Так я думал, во всяком случае.

Исповедник на миг задумался, затем прокашлялся, освобождая горло от мокроты.

«Какова цель исповеди?» Я ему сочувствовал. Вероятно, священник пришел сюда, встав из-за обеденного стола. Он ожидал пятиминутной беседы о неверии или мелкой краже, вместо этого попал в теологическую западню.

— Исповедание в грехах — это средство, при помощи которого можно освободиться от их бремени и примириться с людьми, с церковью и с Богом. Исповедь является фундаментальной частью таинств епитимьи и примирения. Как грешник, вы совершаете преступление против Бога, вы любите себя больше, чем Его, и вредите человеческой общине и церкви. Исповедание в грехах является одним из шагов к примирению с Богом, с вашими собратьями и с церковью. Понятно?

Я не знал, что такое таинство, все же остальное казалось довольно ясным.

— Вы признаете, что созданы Богом?

Признавал ли я, что создан Богом? Положим, Бог существует, тогда, по-видимому, было бы упрощением видеть себя в качестве маленького комочка Божьей радости и, по-видимому, было бы слишком удобно объяснять свой нынешний статус проявлением Божьей воли. Подобный образ мышления был лишен логики. Я сказал невидимому наставнику, что не понимаю.

— В вас два существа, — объяснил он. — Одно — человек, созданный Богом по Своему образу и подобию. Другое — грешник, созданный вами самими. Ваше грешное «я» переросло человека, созданного Богом, подобно тому как ядовитый плющ покрывает прекрасную статую. Ваши грехи являются листьями этого плюща, ваша грешная воля — ствол и стебли, обвивающие камень. Плющ внушает Богу отвращение, и, если вы клеймите плющ как сорную траву, вы соединяетесь с Богом. Уничтожьте то, что вы сами создали, тогда Бог спасет то, что создал Он. В этом цель исповедания. Но вы также спрашиваете меня, какова польза от него, и я скажу, что на этот вопрос нет ответа, если вы хотите добиться чего-либо материального. Исповедь не даст ничего, что вы могли бы подержать в руках или положить в запас, или потратить, или накопить. Акт исповедания состоит в освобождении от бремени, в снятии груза грехов и вины, которые подавляют вашу совесть. Вы носите пятна своих грехов, как грязь на ладонях рук, как соринку в глазу, как инфекцию на языке, как занозу в пальце. Исповедь очищает и стерилизует, готовит вас для епитимьи.