— Не знаю, — ответил я, глядя в боковое зеркало. — Кто этот Рамон, черт возьми?

— Хозяин бара, который мы покинули только что.

Я покачал головой:

— Не знаю. Я его не видел. Нет. Впрочем, не знаю. Может быть…

«Дацун» двинулся дальше, глаза водителя были скрыты за зеркальными очками.

— Очень скверное дело, — сказал он. — Они, должно быть, убили Рамона. — Альберто фыркнул и покачал головой. — Тебе не надо волноваться.

Мы взобрались на хребет и спустились в очередную долину в состоянии шока, сохраняя молчание. Я не отрывал взгляда от бокового зеркала и позволил здоровой части своего мозга размышлять, какой непоправимый ущерб я нанес Альберто. Рано утром, когда я последовал за Карлито от водопада, Альберто начал день как преуспевающий контрабандист со связями, делающий свой ежедневный бизнес. Сейчас еще не наступил полдень, а он уже оказался причастным, хотя и не по своей вине, к гибели двух полицейских и местного бизнесмена. Тревога ходила передо мной причудливыми волнами. Нам грозили неустранимые обвинения и неопровержимые улики. Если мне не удастся выгрести, эта волна меня накроет. Я взглянул на Альберто. Даже если он заметил мой взгляд, не подал вида. Мне не понравилось, как он сказал: «Тебе не надо волноваться». Это прозвучало как постановление о конце нашей дружбы.

Представьте, что вы бежите из страны на пароме, следующем через Ла-Манш. Вы бросаете все, никого не ставите в известность о своем бегстве, садитесь в ноль сорок пять на паром, уходящий из Фолкстона, намереваясь начать новую жизнь в бедности на чужой земле. Представьте, как вы, перегнувшись через поручни, наблюдаете в бинокль «Стелла» эти белые утесы, удаляющиеся в лунном свете, затем со страхом обнаруживаете, как из вашего кармана падают бумажник, паспорт и плюхаются в воду. Потеря безвозвратна. Я стиснул голову руками. Переносить это было слишком тяжело, мне захотелось выпить.

— Заедем в очередной бар и выработаем план дальнейших действий.

Альберто сделал чересчур резкий поворот вправо и не без усилий вывел «дацун» на дорогу. Теперь он злился и петушился.

— Думаю, — продолжил я, — нам следовало бы выпить, разработать версию событий и пойти в полицию.

— Как ты думаешь, — прервал меня Альберто, — что сегодня произошло? — Он едва сдерживал гнев.

Я выбросил окурок в лесную чащу.

— Думаю, что подонки лягушатники убили тех копов…

Хотел продолжить свою мысль, но Альберто не дал мне этого сделать. Кажется, я начинал ему надоедать.

— Значит, что они сделали?

Я глядел сквозь лобовое стекло, облепленное мухами, но ничего, кроме тьмы, не видел.

— Не понимаю.

Альберто сгорбился за рулем, почти касался своим римским носом кожаных перчаток.

— Значит, — повторил он, — что они сделали? Вышли или что?

Мне не хотелось продолжать этот зловещий разговор, но Альберто настаивал, поэтому я решил поддакнуть:

— Мм, да, думаю, они вышли.

— Неправда! — выпалил он в ответ, мотнув головой. — Они сложили все тела в твой фургон. Так?

Я кивнул.

— Затем поехали на твоем фургоне в горы.

Я снова кивнул.

— Значит, здесь находится твой фургон и вещи, а также три, может, четыре трупа, тебя же в фургоне нет.

Он был прав.

— А два трупа — национальные гвардейцы, их очень тревожило, что местные коммунисты убивают национальных гвардейцев. — Он бросил на меня искоса сердитый взгляд. — Так сложилось здесь исторически.

Интересно, почему ему пришло в голову сослаться на коммунистов?

— И ты полагаешь, что можешь прийти в отделение Национальной гвардии и… и сказать — что?

Я глубоко вздохнул. Несомненно, мой ответ будет не совсем удачным.

— Я скажу им правду.

«Дацун» взвыл, Альберто чересчур энергично дернул переключатель скоростей. Он выругался, услышал скрежет коробки передач.

— В чем же правда?

— В том, что три этих французских мерзавца похитили меня из отеля в Кадисе, заставили выехать за город, убили мою подружку четырьмя выстрелами близ Гуадиаро, пытались застрелить меня, затем убили тех копов и бармена…

— Почему они похитили тебя?

— Потому что они ошибочно считают, что кое-какие мои вещи принадлежат им.

Альберто тяжело вздохнул и покачал головой. Внезапно его осенило.

— Эти вещи — твой чертов кокаин, не так ли?

Я углубился в изучение первой буквы на пачке «Винстона».

— Так или нет? — домогался он ответа. — Дело в паршивом вонючем кокаине. Боже мой! Подонки! — Он покачал головой, теперь действительно рассерженный.

Я не знал, что ответить, и поэтому молчал.

— Ты знаешь, как я ненавижу эту дрянь, — кипятился он. — Ненавижу. Знаешь, сколько людей просили меня ее привезти? Просили доставить десять, пятнадцать, двадцать кило из Сагреса или Алгесираса, и знаешь, что я отвечал? — Он не дал мне времени догадаться. — Я отвечал: «Нет, большое спасибо, я ненавижу эту дрянь, и, если вы снова будете просить ее привезти, больше меня не увидите». Вот до какой степени я ненавижу эту дрянь. Тебе известно? Эту дрянь готовит дьявол, Santa…

— Сатана, — поправил я его.

— Ты знаешь, как я ненавижу эту дрянь. Она разрушает. Отнимает все деньги. Лишает друзей. Ломает семью. Превращает человека во что-то, что хуже таракана. Заставляет убивать, компрометирует контрабанду. Это — зло. — Он коснулся вспотевшим лбом руля, словно кланяясь во время молитвы. — О Боже! Господи Иисусе, неужели я погиб?

Иисус, должно быть, узнал теперь от своего папочки, что случилось, и подтвердил худшие опасения Альберто. Дьявольские споры проникли в его руки, теперь они были испачканы кровью. Он действительно стоял на краю гибели.

— В этом виноват чертов пес, — возмущался Альберто. — Нельзя подбирать такую мерзкую собаку. От контакта с ней не жди ничего хорошего.

Я полагал, что его замечание несправедливо. Карлито не имел никакого отношения к гибели гвардейцев или Рамона, если того на самом деле убили. Со стороны Альберто это была примитивная, самопроизвольная реакция негодования, когда затравленного пса обвиняют во всех несчастьях: от скисшего молока до повышения налогов. Так поступать неразумно. Если и существовал источник бед, это был я, а не пес. В ком-то должно было найтись достаточно здравого смысла и объективности, чтобы выступить в защиту Карлито.

— Мерзкий пес, — согласился я. Мне ужасно хотелось выпить. — Нельзя ли куда-нибудь завалиться и обсудить это?

Что-то неясное пронеслось в сумраке поперек движущейся машины. У меня забилось сердце, но и Альберто заметил. В других обстоятельствах он поинтересовался бы, что это, но сейчас «демоны» и «грачи» были неуместны.