— Кто спорит? — согласился Матвей. Он что-то быстро сунул в кувшин и торопливо заткнул винной пробкой, найденной во дворе, в урне.

— Что это было? — забормотал джинн, тщетно пытаясь найти в пробке хотя бы малейшую щель. — Что ты туда кинул?

— Ничего.

— Нет, ты что-то бросил. Я видел!

— Да ничего я туда не кидал! — заявил Матвей. Ирка засмеялась. Она только что сообразила, что джинн может видеть все в мире — вообще все, кроме того, что находится в закрытом кувшине. В его кувшине! И это приводит его в бешенство.

— Ты врешь, человек! Не смей врать! Смотреть в глаза! — взвизгнул джинн. — Я видел: ты бросал, значит, ты бросал! Что это было? Перстень повелителя джиннов? Отвечай, негодник!

Багров таинственно улыбнулся.

— Может, да, а может, нет. Не помню. Джинн попытался его подзеркалить, но встретил стеклянную стену. От злости он раскалился и принялся летать по коридору, выжигая обои.

— Нет, он туда что-то бросил! — скулил он. — Что-то кинул в мой кувшинчик! О, я вижу это по его наглым бесстыжим глазам!

— Открой да и посмотри! — посоветовал Багров.

— Ага! А ты меня закроешь, да? Отвечай, мерзкий хитрый тип! Это же твои уловки?

— Уловки-то уловки, но ты не знаешь, что в кувшине. И никогда не узнаешь! — спокойно ответил Багров.

— А-а-а! — заорал Эйшобан. Он стал совсем красным. Таким красным, что и прозрачность утратил. — Была не была! А вот и узна-а-а-аю!

Он выдернул пробку, с хохотом сжег ее взглядом и крикнув: «Что, съел?», решительно ввинтился в кувшин. Матвей достал из кармана другую пробку и старательно заткнул горлышко. Из сосуда успел еще донестись леденящий душу вопль.

— А-а-а! Напомни мне, как тебя зовут, я буду тебя проклина-а-а-а-ать!

— Готово, — сказал Матвей. — Главное, чтобы не оставалось зазоров, а то пролезет. Постепенно, но просочится.

— Где ты так научился разбираться в джиннах? — спросила Ирка.

— Я разве не рассказывал? У Мировуда жил джинн. Слабенький, но противный. Вечно пакостил. То дверь изнутри закроет, то проснешься в гробу, а он все кости расшвырял, — буркнул Матвей.

Ирка с ужасом взглянула на Багрова. Она, конечно, слышала, что некромаги спят на костях своих предшественников, но никогда не думала, что и Матвея заставляли делать то же самое.

— В общем, противный был старикашка. Вечно мы за ним гонялись, — торопливо закончил Матвей, сообразив, что сболтнул лишнее.

— А что ты положил в горшок? — заинтересовался Меф.

— Перстень повелителя джиннов, — хмыкнул Багров.

— А орал он чего?

— Да на радостях.

— На радостях так не орут.

— Ну хорошо… Видел, я яблоко ел? А огрызок в кувшин сунул, — небрежно сказал Багров.

Прасковья долго уже, не отрываясь, смотрела на Матвея. Приглядывалась к нему без смущения, как приглядываются к чему-то новому, вызывающему любопытство.

Подчиняясь шепоту Ромасюсика, Зигя вразвалочку подошел к Матвею и, неожиданно схватив его сзади двумя руками, поднял. Матвей оказался в двух метрах от пола.

— А ну отпустил меня! — рявкнул Багров.

— Дядя, не киси, позялуста! Мне мама велела! — робко попросил Зигя.

— Не пугай его, а то уронит! — хихикая, предупредил Ромасюсик.

Зигя пронес Матвея через всю комнату и поставил рядом с Прасковьей. Впервые Багров видел воспитанницу Лигула так близко. Худая, как мальчик. Бледное лицо, широкие скулы, пунцовый росчерк обветренных губ. Несимметричные, неправильные глаза смотрели не на лицо Матвея, а на его грудь.

— Чэо эо? — произнесла Прасковья с усилием.

— А? — непонимающе переспросил Багров.

— Госпожа начальница желает знать: что находится у тебя в груди, человек? Отвечай, или будет плохо! — тоном прислуживающегося полицая перевел Ромасюсик.

— По-моему, ее вопрос был короче, — заметил Багров.

— Не сметь перечить госпоже начальнице! — взвизгнул шоколадный юноша и вдруг застыл солдатиком, вытянув руки по швам.

— Не обращай на Ромасюсика внимания! Его мозг остался в Тартаре! — сказал Ромасюсик, таращась на Матвея засахарившимися глазами. — Что у тебя вместо сердца и почему я не могу на это смотреть? Оно такое яркое, что обжигает глаза!

Прасковья протянула руку. Худые пальцы с обкусанными ногтями коснулись груди Матвея напротив сердца. Продолжалось это несколько секунд, не больше, потом Прасковья отдернула руку и испуганно посмотрела на свои пальцы.

— Как горячо! Как ты с этим ходишь: оно же тебя сожжет? — удивленно спросила она.

* * *

Вечером Дафна полетела навестить Эссиорха. Мало-помалу уверенность в собственных силах возвращалась к ней. По дороге она осмелела настолько, что сделала в воздухе рискованный трюк — резко переведя крылья в вертикаль, пронеслась между двух рядом стоящих домов. По лестнице подниматься не стала, а, спрыгнув на балкон, толкнула деревянную дверь, попутно заметив вырезанную на ней руну пленения. Пока руна здесь, ни одно создание мрака не покинет дома и не приблизится к руне.

Вконец замученный, Эссиорх сидел в кресле и мрачно наблюдал, как Варвара, угнездившись на коленях у Корнелия, безостановочно тарахтит и называет его «мюй птюнчик». Корнелий же, хотя и красный, как рак, Варвару почему-то не гонит.

Увидев Дафну, Варвара сорвалась с колен у Корнелия и кинулась к ней, радостно заламывая руки.

— О, нюня моя! А где Мефочка? Как же я люблю этого плюмпампунчика! — закричала она.

— Это ты, Хнык? — спросила Дафна.

— Ню-ню! Это ты Хнык! А я Хныкус Визглярий Истерикус Третий! Прошу прописать это себе на головном мозге! — возмутилась фальшивая Варвара и затопала ногами.

Эссиорх толчком встал с кресла, белый от гнева, подошел к Варваре, взял ее за ухо и пальцем молча показал на шкаф. Хныкус Визглярий Истерикус Третий прекрасно чувствовал, когда нужно удалиться. Он юркнул в шкаф и закрыл за собой дверцу.

— Мальчики, ко мне не заходить! Я иду переодеваться! — пропищал он из шкафа.

— Я, конечно, догадывался, что в этих мерзавцах много заразы, но не думал, что ее СТОЛЬКО и что мы ей так сильно поддаемся, — хмуро сказал Дафне Эссиорх. — У меня ощущение, что если в комнате запереть трех нормальных стражей и одного суккуба, через неделю там будут четыре суккуба! И самое досадное, прибить нельзя: тогда ножны не найдем!

— Мальчики! Не разговаривайте громко! Я никак не могу решить, какие брючки надеть! — пожаловались из шкафа.

Корнелий встал и, покачиваясь, как безумец, извлек флейту.

— Я так больше не могу! Час за часом одно и то же! Знаю, что все ложь до последнего слова, а все равно покупаюсь, когда ее вижу! Я сейчас спалю этот шкаф, и будь что будет!