И вот таких идейных выдумок, которые, если взять их на зуб, оказывались вполне реальными, осмысленными приключениями, от него потом произошло много. К осени Шурик повадился приходить к Хашему, наблюдать жизнь общины егерей. Сначала помалкивал, затем стал критиковать. Хашем честно, с открытым забралом возражал ему, Аббас переводил молодым с лету суть их диспута. Молодые горячо, хором отвечали Хашему поддержкой. А Шурик сначала вроде посмеивался, а потом уходил задумчивый. Вот тогда мы с ним разговорились подробней, поскольку я шел его провожать до шоссе и по пути разъяснял и ему, и себе его путаное воззрение. Хашем не обижался на него, говорил: «Интересно повествует человече! Только он отчего-то все время норовит напутать, привлечь к телеге мысли сразу и лебедя, и рака, и щуку… Но колеса мысли не могут в разные стороны ехать!»

А тогда разговор Шурика о божественном Аббас воспринял по-своему. После ужина разомлевшего Аббаса проняло, повело в разговоры, размяк он нутром, вызвонил двух своих племянников и младшего брата Соны, чтобы те посмотрели на иностранца, на друга Хашема. Скоро те пришли, раскланялись с гостями. Племянников я увижу потом у Хашема — среди помощников егерей, затем старший — немой Ислам — попадет на стройку в Баку, где под ним обрушатся леса; три месяца стационара, зато живой; младший станет штатным егерем. Брат Соны, совсем подросток, восхищается Хашемом, и если бы не школьные занятия, то он круглый год пропадал бы в Ширване. После двух чайников чая мы идем через две улицы в сад, принадлежащий Аббасу. Сторожит сад Ислам, он ведет нас, освещая дорогу мощным фонарем, снимая с ворот висячий замок. У Аббаса и впрямь нет детей от Соны. Зато племянник, Ислам, предан ему как собака. В темном саду Аббас показывает деревья, срывает с каждого плоды и передает мне: фейхоа, королек, гранат, яблоко, лимон, грейпфрут, мандарин. Выходим на бахчу, Ислам выбирает нам дыню, она траченная — не то мышью, не то еще каким грызуном.

— Корсак! — говорит Аббас и тычет пальцем в выеденную ямку. — Корсак всегда чует самую спелую дыню на всей бахче. Здесь я его терплю. Зато на винограднике капканы ставлю.

Мы забираем дыню и возвращаемся обратно.

5

Наконец Аббас отвез меня на остров Сара. В свете мотоциклетной фары я поставил палатку. Ночью долго не мог заснуть, слушал плач шакалов, предупреждавших друг друга о появившемся на берегу чужаке. Я лежал и детски думал, как рад был бы Столяров, как рады были бы мы все обладать таким снаряжением, каким обладаю я: штормовая палатка, которая весит полтора кило и за пять минут ставится почти на ощупь, бесшумная горелка, походные ботинки, в которых не устаешь, одежда — мембранная, дышащая, налобный фонарик, вечный… Так я и заснул — счастливым.

Сквозь сон я слышал шум лодочного мотора, а когда вылез из палатки, увидел, как в море, залитом рассветным, еще нежным солнцем, в море, полном опалового мягкого блеска, меж шестов покачивается лодка. Рыбаки в лохмотьях, объятых светом, ворота сетей, составленных на шестах так, что рыба входит в огражденный сетями лабиринт и, пытаясь выбраться, тычется в ячею, вязнет.

Теплый блеск, раскачивание лодки, движения рыбаков, согнутых в три погибели, приподнимающих тяжело провисшую пустую сеть.

— Ну, с приездом, Илюха, — пробормотал я, оглядываясь и видя, что палатку я в темноте поставил чуть не под самой смотровой вышкой, теперь ненужной, как стали не нужны и сами пограничники.

6

Однажды я стал осторожно расспрашивать Аббаса о соколах, считая, что он должен быть хорошо осведомлен, поскольку помогает Хашему с соколами, помогает ему нянчить птенцов, тренировать.

— Балобана от сапсана отличить легко, он крупней раза в полтора-два. Сапсан широко варьирует окрас. А у шахина голова рыжая, будто золотой воротник высокий. Но это все ерунда. Милиция охотится за соколами потому, что соколы ищут алмазы. Зрение у них яркое, алмазы везде рассыпаны, только их с земли не найдешь. А с самолета никакой прибор тебе не даст нужную чувствительность. Сокол поднимается высоко и смотрит зорко — там алмаз, здесь алмаз. А ему эти камни, кроме того, что они его блеском привлекают, они ему необходимы для пищеварения, он слетает вниз и алмаз в зоб опускает. Хозяин его подождет, подождет, а потом вскроет зоб скальпелем, вынет камни — и снова зашьет и отпустит. Но не больше пяти раз сокол выдерживает такую операцию.

Хашем не понял моей жалобы:

— Ну что ты хочешь от страны, где были сняты последние препоны мракобесию, где обездоленность развивает воображение только в одном направлении — спасения, которое должно прийти извне, а не изнутри? — пожал плечами Хашем. — А вообще все просто. Кто-то когда-то несколько раз в птичьем зобу находил корунд или кварц, или что-то блестящее, может, и алмаз, почему нет? С тех пор и существует поверье об алмазах как особой пище соколов. Вот тебе лишнее доказательство неистребимости мифического сознания. Аббас так думает, но никогда не использует сокола для такой процедуры. Оставь его в покое.

— Столкнуть вечность со временем — вот достойная задача, — говорит мне Хашем. — А ты мне все мелочь мечешь.

1

Исторический Ширван — сильное обширное ханство, после нашествия Тамерлана отошедшее к Персии и два века назад уступленное России. Ныне топоним сохранился лишь за юго-восточной частью исторического Ширвана: теперь так называется Ширванская степь, отъединенная устьем Куры от легендарной Мугани. Ширван отличается от Мугани большей близостью степной равнины к полупустыне, крайней малонаселенностью и мифичностью. Еще во времена исторического расцвета Шелкового пути устье Куры под воздействием масштабных изменений уровня Каспия стало дрейфовать к югу и сместилось километров на сорок, освободив от мускулистых зигзагов русла часть пустоши, которая охвачена теперь Ширванским национальным парком.

Сушь Ширвана к югу сменялась Ленкоранской низменностью с субтропическим климатом, дарившим два урожая цитрусов и четыре урожая овощей. Здесь открывались райские ворота в Персию. Эти края, повторяю, не были доступны во время советской власти. Когда в новейшие времена был снят кордон, любознательное население оказалось большей частью исторгнуто и распылено.

Нищета делает людей нелюбопытными. Голод освобождает их жизнь от необязательных жестов познания, с помощью которых неведомое роднится новым смыслом с повседневностью. Внутри страны почти никто не заинтересовался невиданной географической роскошью научного и культурного смысла. Заповедники пришли в мрачный упадок. Солдаты после агдамского фронта с голодухи приезжали в заповедник на БТРах, отстреливали джейранов из крупнокалиберных пулеметов. Чабаны из глубины Мугани гнали овец на заповедные пастбища. От костей павших с голодухи и болезней джейранов стало бело в степи. Пораженные эпидемией, кудрявые пеликаны зазимовали на Гызылагаче, заливе, открывающемся морцами и протоками Куры. Пеликаны выходили на дорогу, гибли под колесами, пришли в Ширван, бедовали на Куркосе. Аббас спасал их самостоятельно. Кормил сырыми яйцами. «Твердой пищей нельзя пеликанов выходить. Если пища задерживалась, черви, которые жили у них в желудках, набрасывались и сразу все съедали, ничего не оставляли птице. А жидкая пища проскакивала в кишечник». Когда пеликаны поправились немного, Аббас закупил у флотилии пять тонн рыбы — в обмен на свой предыдущий мотоцикл, «Днепр» с коляской. Весной пеликанов, без одного, выпустил в заповедник.