Просторный светлый двор открылся за воротами. Под персиковыми деревьями мы сели за стол у веранды, с которой сошли родственники Шурика: зять, усатый, важный, две дородные дочери, похожие на отца настолько же, насколько он сам был похож на свою жену, высокую женщину, отошедшую только что от плиты; все женщины носили косынки.

— А я из Ленкорани, в Порт-Ильич в семьдесят третьем переехал. Рыбинспектором трудился. Однако же все родичи мои с Привольного. Сейчас с Аббасом охотимся помаленьку. Да рыбку в Хачмас и Набрань вожу, на базар да по ресторанам.

— А почему не в Баку?

— В Баку своих торгашей хватает, там конкуренция душит.

— Я давно тебе говорил, переходи к Хашему, не скупись, там никто не обидит, — сказал Аббас. Он почти не притронулся к вину, в то время как мы с Шуриком завершали пятый или седьмой армуд.

— Дядя Шурик говорит, что у Хашема секта, — произнес зять Тофик.

Я посмотрел на него внимательней. Уважительное выражение лица, думает внутренне. Жена его сидела с ним рядом несамостоятельно, все время посматривала на мужа, как на ценную, серьезную вещь.

— Секта — не секта, а Хашем дело делает, — отрезал Аббас. — Чистое дело делает. — Егерь грозно воззрился на Шурика.

— А я посмотрю. Посмотрю, подумаю. Может, и приду к вам. Если Хашем мозг прояснит.

— Ты себе вещество проясни, — сказал Аббас. — У Хашема голова светлая. Это у тебя в голове пеликаны летят. Все глотают, ничего не проглатывают.

Дочери прыснули, жена улыбнулась.

— Ну, ну, расчирикались, — добродушно усмехнулся Шурик. — Дайте парню досказать. Ты про деда рассказывал. Мой-то дед на войне сгинул, в Сталинграде.

Я вкратце рассказал невеселую историю своей семьи. Шурик слушал внимательно, чуть раскачиваясь, лицо его жило по мере рассказа. Он снова снял и надел бейсболку, показав веснушчатый лоб, круглый и блестящий от пота.

— Эх, а я ведь из Америки тоже вернулся. Побыл семь лет и воротился.

— Отчего так вышло?

Шурик задумался недолго и вдруг просиял:

— Понимаешь, вот все, что тут на столе, — он повел рукой, — орехи, гранаты, маслины, вино — все это берешь не сойдя со двора. А в Америке за всем этим в магазин приходится ездить.

— Ясно, — я улыбнулся. — А где вы жили в Америке? А дом тут кто сторожил? Все ж тогда разъехались.

— Не разъехались, убежали! Дом за мной остался, Аббас присматривал. Он сдал его приезжим. Тогда же все тут перемешалось. Русские ушли, евреи ушли, геры ушли, армяне ушли, а кто пришел, того здесь никогда не видали.

— Пришли такие, что варвары и то лучше, — согласился Аббас.

— Они же бедные все были. Перепуганные переселением, нищетой на новом месте. Зверь когда злой, он ничего не понимает, он только кусает, — сказал Тофик.

— Я понимаю — кушать им надо. Так ты трудись. Зачем браконьерничать, зачем лес рубить? Он тут без тебя миллион лет рос. А ты пришел и зарубил вечность. А каким квартирантам я дом сдал? Когда они ушли, все вилки-ложки утащили. Все подчистили! — рявкнул Аббас и горячо двинул кулаком по краю стола.

Жена Шурика вынесла еще бутылку вина и полную миску винограда, наломала свежего чурека. Мы посидели еще, но я снова запросился ночевать на берег, и Аббас вынужден был сдвинуться с места.

— К морю я тебя доставлю хоть ночью, будь спокоен. Но сейчас обязательно едем ко мне, посидим. Шурик, ты с нами?

— Спасибо, Аббас. Поеду.

1

Жена у Аббаса молодая, лет на двадцать его младше — красивая, рослая, просто одетая, каштановые густые волосы, сильные долгие икры, тонкие пальцы. Супруги, вероятно, бездетны, поскольку детей пока нигде не видно, нет и игрушек на крыльце — велосипедов, самосвальчиков, лопаток, самокатов…

— Сона-ханум, — говорит Шурик, — ты прости нас, непутевых, за беспокойство!

Сона-ханум улыбается, показав две зубные коронки, две осы во рту. На ней теплая, аккуратно штопанная на локтях кофта, зимние чулки, шлепанцы; волосы после нашего появления она повязывает платком, отчего тут же бабится. Ходит она легко, у нее смирный, грудной, чуть с хрипотцой, сильный голос. На маленькой плитке она заваривает чай. Кефальки мерцают серебром в темном углу, свисая с края опрокинутой корзинки, с растопыренными плавниками, кровь на жабрах и песок; выпотрошить, чавкая пальцем в нутре, промыть, обсыпать густо солью, мукой, отчего рыба слепнет — и на раскаленной сковороде чешуя встает дыбом, легко сходит в тарелке со шкуры.

Стаканы, блюдца, тарелки Сона-ханум расставляет начиная с мужа и ему первому наливает чай.

Крупный план Аббаса замечателен: треугольная голова, залысины, смуглость, азиатский внимательный разрез глаз. От него крепко пахнет потом, но не удушающе, жена, прислуживая за столом, задерживается рядом с ним, вдыхая осторожно трепетными ноздрями. Пальцы Аббаса толстые, грубые, ладонь в рукопожатии необъятна, сильна, как ни стараешься заранее напрячь руку.

Аббас показывает фотографии, листает альбом. Вот его первая семья, живущая теперь на Украине: русоволосая женщина сидит на краешке стула, приобнимая двух нарядных черноглазых детишек — мальчика и девочку постарше. Далее следуют фотоснимки егерей, среди которых попадаются портреты Хашема, где я его вижу и с бородой, и без нее, и косматым, в дредах, с ружьем наперевес, и бритым наголо, и летящим под кайтом, вздымая колесной доской веер песка, и с джейраном на руках, и тянущимся по грудь в воде к птичьему гнезду, прикрепленному к затопленному кусту гребенника. А вот фотографии птиц Аббас разъясняет: султанка, дрофа, стрепет, лысуха, канадская крачка, толпа кудрявых пеликанов, безобразных, глазастых, жалких, краснозобая казарка, красочная, будто расписная пластмассовая подсада, черный лебедь с лекальным плюмажем, гусь-пискулька, бледный фламинго с протезированной ногой: кухонная лопатка, удлиненная палочкой, примотана изолентой к обломку. А вот Хашем держит кроткую серую птицу с белым хохолком на головке.

— Хубара, дрофа-красотка по-нашему, — говорит Аббас, — гордость Хашема, в мире раз-два и обчелся, осталась, может, только тысяча. В неволе не разводится, а он развел. Мы помогали, но главная премудрость Хашему принадлежит. Его секрет.

Шурик соглашается:

— Знатная птичка. Когда кормишь ее, руки, глаза береги. Шнурки завязанные как лапшу выдергивает. Карандаши ломает. Только Хашем с ней справляется. Хубара лишь с виду красотка. А так — чистый мустанг. Недаром соколу нравится ее бить. Вроде тварь хищная, безмозглая, ножик по воздуху летает, ятаган летучий, однако имеет свое понимание искусства. Вот пустить под сокола хубару и турача: турача он и не заметит.

— А что, Хашем соколов тоже разводит?

— Не разводит. Ловит. Или птенцов вынимает из гнезда, вскармливает.