— Зачем ему?

— Как зачем?.. — удивился Аббас. — Сокол деньги дает. Пакистан за сапсана семьсот долларов платит. За балобана две тысячи! Хашем добывает, кормит сокола, приручает охотиться, везет продавать. Раз в год на ярмарку в Кветту. Шурик с ним ездил. Я с ним шесть… нет, пять разов был. Контрабандисты!.. — ухмыльнулся Аббас.

Шурик неодобрительно покачал головой:

— Ох, натерпелись мы тогда страху божьего. Тащил Хашема на себе пять километров. Колесо меняли, домкрат слетел, стопу ему подбил, а кругом ни лесочка, чтоб костыль выломать. Нога распухла, его в жар кидает. Диск погнулся, колесо не поставить, машину бросать — страшно. Хашема оставлять еще страшней.

Аббас ведет нас показывать свою гордость — птичий двор.

Я огибаю бассейн по краю. Лебеди басят: «ба-ба-ба», грудным образом, аккуратно хватают проплывающих уточек за лапки; лысухи отрывисто, чуть металлически: «пик-пик-пик», серые гуси жалуются протяжно: «ка-ка-аа-каа-каа», и становится не по себе от их жалобы. Черные лебеди — изящно, белые — грубовато выплывают ко мне крейсерами, ожидая корма. Гуси кремовые — черноносые, с белыми у клюва полосами и красноносые, с малиновыми, а не коралловыми лапками, — гоготали, раскрывали крылья как гимнасты и, помахав, деловито складывали, будто деньги прятали под мышками… И я вспомнил, как в походе со Столяровым мы вышли на соленое озеро, разбили лагерь, я возился с костром — и вдруг сзади я услышал оглушительный, великий шум, будто железнодорожный состав на полном ходу рассыпался в воздухе, я аж на колени упал, голову накрыл: а оказалось, что на воду села многотысячная стая лысух, и по краю белой соленой кромки стало черно…

2

Джек, или вихляй, или красотка — особый вид в семействе дрофиных, впервые была описана в 1784 году. Теоретически различимы два азиатских подвида, условно разделенные Синаем: дрофа Маккуина и аравийская хубара, однако мы различать их не будем, ибо их также не различают арабы, истребляющие эту птицу далеко за пределами своего этнического ареала. Хубара напоминает дрофу, но значительно мельче по размерам. Окрас песчано-рыжеватый, идеальный для слитности с ландшафтом глиноземистых и щебенистых пустынь. Узор оперенья необычайно филигранный: брюхо белое, черная полоса вдоль шеи, черное пятно на сгибе крыла и воротник из удлиненных белых перьев дает при необыкновенно сильном, почти пушечном пролете впечатление пестрого долгого всполоха.

Но главное в хубаре — глаза. Нет больше в мире птиц, чьи глаза были бы так похожи на человеческие.

Когда хубара спокойна, воротничок прилег и брови и хохолок приглажены, она похожа на длинношеюю девушку, прилежную, гладко причесанную, с кротким выражением глаз. Обеспокоенная, взъерошенная хубара похожа на коронованную Лидию Вертинскую в роли птицы феникс. Ее миндалевидные сердитые глаза испепеляют округу, сокол, падая на нее, может сгореть.

3

Щелк, щелк, Аббас включает по дороге фонари, раструбные кварцевые лампы перекрестными конусами возводят над двором шатер. Я быстро меняю объектив, перенастраиваю теплоту вспышки. Посередине двора вольер с бассейном, в нем кутаются в крылья три черных лебедя. Ночные бабочки собираются на свет, куролесят, замутняют раструбы прожекторов. Бассейн и окрестности полнятся разносортицей мелких птиц. Они волнуются, шарахаются с брызгами от нас, хлопают крыльями, с испугу щиплют друг дружку: вылетевшее перо, поворачиваясь при спуске, у корня вспыхивает светом в пухе; птицы крякают, галдят, теснятся, смолкают, смежают веки.

Глаз прилипает к видоискателю, я тереблю объектив, стараясь следовать Аббасу, который снова перечисляет список птичьих пород, особенностей обитания, обхождения, степень редкости. Продвигаемся по лабиринту клетей, где на каждой вывешены таблички с описанием породы и латинским названием. Королевского фазана в глубине вольера я никак не могу взять в фокус из-за слишком мелкой ячеи. Обезумевшие голоногие султанки, пастушковые, крытые лазоревым неоновым пером, сбиваются рядком в угол. Манол, схожий с ними опереньем, грузно вышагивает по соломе. Павлин метет хвостом и оглушительно каркает. Многих птиц не видно, и Аббас именует пустоту, которая выхватывается фотовспышкой: голая земля, присыпанная травинками, зерном, пометом; жердочки, поилки.

— А вот инкубатор.

Аббас открывает сарай, полный корзин, заваленных сеном. Несколько обрюзглых индюшек отворачиваются от света.

— У Хашема инкубатор побольше будет.

— Вы разводите на продажу индюшек?

— Зачем? Собираем в заповеднике яйца, подкладываем индюшке, она выводит птенцов. Так и разводим редкую породу. Но вывести мало. Нужно выкормить. И заставить размножиться. Тем и живем. Вот весной лебедей продадим — мотоцикл в заповедник купим.

Шурик во время экскурсии загадочно улыбается, жмурится от света, поднимает, опускает козырек кепки.

Мы возвращаемся. Сона-ханум встречает нас с компакт-диском в руках, что-то просит Аббаса. Она стоит под фонарем, и в тени ее лицо кажется иным, трагическим. Аббас обращается ко мне:

— Слушай, ты разбираешься в технике? Купил жене фильм. Да что-то диск не проигрывается. Посмотришь?

Идем в дом, в начало анфилады комнат.

Сона-ханум смирно сидит на краешке тахты, ждет, когда я совершу чудо и диск прочитается, но изображение то останавливается, то идет рывками; я мою диск в теплой воде с мылом, тру его об свитер — но лев, стоящий по грудь в траве под баобабом, так и не оживает.

Возвращаемся за стол, Аббас снова открывает фотоальбом. Вот вывеска с силуэтом летящего фламинго: «Зоологический сад „Гилан“ по выращиванию и показу редких птиц». «Гилан» был учрежден Аббасом, когда прекратилось финансирование заповедника и все научные и охранительные работы пришлось вести собственными силами. По сути егеря остались добровольными стражами природы. У Хашема, рассказывает Аббас, поселились беженцы, стали баранов разводить, охотиться. Что им скажешь? Людям кушать надо. Потом солдаты стали приезжать на БТРах, стреляли из пулеметов джейранов. Зимой и с юга, и с гор на пастбища Ширвана выводились многотысячные отары, и не было сил у властей применить закон. Аббас сам возился с птицей, справлялся с эпидемиями.

— У баклана и пеликана мясо черное, злое. Их и собака есть не станет.

Заговорили о собаках. На Артеме в детстве я долго общался с волкодавом Барсиком, уникальным псом, приручить которого мне так и не удалось. С тех пор я интересовался конкретной… не породой, племенем этого пса, ибо местные овчарки необыкновенно разнообразны по виду, и мне всегда было интересно отследить родовые корни Барсика, просто найти хоть как-то похожую на него собаку.

А у Аббаса недавно помер пес, гончак, бигль. После операции. Врачи зарезали. Нерв сфинктера случайно задели, плюс внутреннее кровотечение открылось. По всему видно, что Аббас горюет сильно: зажегся, стал вспоминать.

— Не было у меня лучше собаки. Вязкая, но ничего, всегда сама возвращалась. День, два, на третий тут как тут. Афой звали. А когда гонит — любо-дорого послушать. Лай меняется в зависимости от стадии гона. Сразу знаю, кого погнала — корсака, кабана, кота, чекалку. Под конец, когда гонит уже воочию, лает заполошно, мелко, как стонет. Когда умирала, так же точно лаяла. Смерть гнала. А как я ее подстрелю? Когда оперировать ее привез, она тихо лежала. Врачам руки облизала, а когда увидела инструменты — в стойку встала, глаза остановились. Сейчас вот щенка у Хашема взял, внук Афы. Кто его знает, что из него получится.