И они, затихнув, смотрели, как очарованные, на маленькое пламя лампадки, которое, казалось, тянулось к лику тихого, внимательного и внимающего нечто неподдающееся человеческому разуму Христа.

С просветлённым сердцем уехал отец морозным, хрустким утром от дочери. Пересекая в кошёвке у острова Любви скованную льдом Ангару, слушал кипенные пересыпчатые звоны иркутских церквей, оглядывался на беленные, в фиолетовой печальной поволоке стены Знаменского монастыря. В морщинистом окологлазье запуталась слеза.

Славным местом на сибирской земле был Знаменский монастырь!

Трудолюбивые, исполнительные и — что было не редкостью — предприимчивые монахини и послушницы его не только себя в избытке обеспечивали овощами, подсолнечным маслом, ягодами, орехом сибирской сосны, целебными травами, смолами, но и торговали всем этим на рынках города, снаряжали подводы с товарами в другие веси, волости и губернии. Даже держали рыболовецкую артель в Больших Котах на Байкале. Монастырь имел обширные пойменные угодья и стадо коров, табун лошадей. В деревне Хомутово под Иркутском монастырю принадлежал птичник и свинарник.

Заведовала этим большим хозяйством настоятельница матушка Исидора. Но она была уже старой, болезненной, подслеповатой. Её многие побаивались за прямолинейный и твёрдый, как кремень, норов. Могла в лицо выпалить человеку такое, что у того долговременно содрогалось внутри, или, как выражались, человека «корёжило». Могла сгоряча и ударить ту сестру, которая стала сбиваться — по мнению матушки — с правильных, определённых монастырским уставом путей. Бывало, монахини и послушницы боялись попадаться на глаза матушки, прятались в зимовьях до поры до времени, пока не остынет её гнев. Однако ещё никто не покинул монастыря самостоятельно и не пожаловался отцу благочинному или же самому архиерею. Матушку Исидору, несмотря ни на что, очень уважали и даже почитали.

— Зрю: блуд, сатанинская патока в глазах так и бродит, отступница ты изгилённая! — порой возвещала неумолимая настоятельница, въедливо посмотрев в лицо своей подопечной. И час-два, а то и дольше ругалась эта маленькая, согнутая, внешне немощная старушка с молодыми пылающими глазами.

— Что вы, матушка!.. Как вы можете так?.. Вот вам крест — чиста, неповинна я, — пыталась защититься уличаемая, но матушка Исидора прерывала её постуком своей толстой берёзовой клюки. Остывала, сникала и неизменно советовала:

— Молись, беспутая, молись! Дённо и нощно замаливай свой великий грех. И помни слова Апостола Иакова: Господь гордым противится, смиренным же даёт благодать. А теперь прочь с моих глаза, супротивница!

Единственный человек в монастыре, которого ни разу не поругала матушка Исидора, была инокиня Мария, в миру Феодора Охотникова. Мало того — она питала к ней нежные материнские чувства и нередко говорила, обращаясь к сёстрам:

— Смотрите, негодницы, на сестру Марию — вот как следует печься о милости Господней, вот как идут путями Христовыми, вот как нужно служить Богу и людям.

Но все и без матушки Исидоры знали, сколь истово молится сестра Мария, как она может утешать страждущих, как способна пожертвовать последним нуждающемуся, какая она бессребреница, какая труженица и рукодельница. Слова непокорливого никто от неё, кажется, никогда не слышал. Многие шли к ней за утешением и подмогой, и добрая слава о сестре Марии шла по иркутской округе и катилась дальше. А матушка Исидора дряхлела и неумолимо слепла, и уже не один год просила сестру Марию:

— Мне уж вскорости помирать: такая я, сама видишь, квёлая, старая развалина. Еле-еле ноги влачу. Кому передать обитель? Тебе, тебе, сестра Мария! Ты — хозяйственница, ты — лаской и кротостью своей можешь повести за собой шатких в вере, ты — сама крепка в вере Христовой как никто другой, повстречавшийся на моём долгом-долгом веку. Ныне одной властностью да силой уже не поведёшь людей к духовной жизни… Э-э, сестрица, ты, верно, думаешь, что я не осознаю своего греха — груба и нетерпелива, порой поступаю не по-христиански с сёстрами? Ещё как разумею всё! Знаю, некоторые злословят в мой адрес, называют Иудушкой Головлёвым: мол, говорю одно, а делаю другое. Думают, что душа у меня фарисейская. Чего покраснела? Знаешь-знаешь, слышала, поди, не раз злоязычие в мой адрес! А я зело сильно, сестра, переживаю. — Она неприятно усмехалась сморщенным личиком, покачивала плотно повязанной маленькой головкой. — Замаливаю грехи свои всечасно, да всё одно не могу перебороть и обуздать свой вредный характер: чуть что — в кулаки, в драку, как мужик какой, перебравший в кабаке, — кашляюще смеялась она. Обрывисто замолкала, щурилась: — Тяжёлая, знаешь ли, жизнь у меня была, привыкла ратовать. Видать, несмиренная я. — И старуха досадливо сжимала губы так, что окологубье и подбородок землисто бледнели. Потерянно молчала, уставив тусклый, но волевой взгляд в одну точку или на иконостас с зажжённой лампадкой. Сестра Мария покорно стояла перед настоятельницей.

— Осуждаешь, сестрица? — иногда спрашивала игуменья, как бы с трудом разжимая губы и приподнимая дряблые желтоватые веки.

Сестра Мария молча качала головой, но было не совсем понятно — да или нет? Игуменья не добивалась внятного ответа, какое-то время сидела молча, устремив взгляд на икону и шёпотом молясь. Но однажды игуменья сказала сестре Марии:

— А ведь к истинному православию силой не приведёшь, дева. Да и не заманишь в него ничем — ни пряником, ни златом-серебром. Наша вера — исповедание души, самая что ни на есть душевная вера. Настоящая, древле-апостольская, такая, какой исповедал и заповедал нам её Иисус Христос. Только любовь в её фундаменте. Только любовь, только любовь. — Матушка Исидора помолчала, взволнованно дышала, и сестре Марии показалось, что старушка переводила дыхание, восстанавливала его, как если бы перед этим быстро шла. — Так-то, моя пригожая! Но моё сердце уже озлобилось на людей, всё меньше в нём любви и доброты, потому что вижу, как испоганивается народ, как жадно тянется к сатанинской скверне, хочет наслаждаться да брюхо набивать сладкой, вкусной едой. А пищи духовной ему уже не надо. — Старушка сжала костлявой рукой кривую почерневшую клюку. — Но, Марья, люди всё равно хотят и ищут любви. Любви и ласки. Я хотя и старая уже, разваливаюсь, как трухлявый пень, а из ума ещё не выжила — всё понимаю, сестра! Ищет, ищет человек любви, большой и искренней любви. Да вот беда — всё-то не там. Эх, не там! Во грех влезает, как в топкое, вонючее болото. Ничто человека не отпугивает, не настораживает, и не поднимается в нём чувство омерзения. Засасывает его по уши, пропадает он для веры Христовой на веки вечные. А ты, сестра Мария, ты… — Старуха замолкла и, казалось, подыскивала какое-то точное, неопровержимое слово, пытаясь углубить и расширить свою мысль. — А ты, сестра, и есть сама любовь, — произнесла она тихо-тихо, и сестра Мария приметила в её глазах холодноватый, льдистый блеск слёз. Сама начала плакать. — Да, да, я не оговорилась, ты и есть сама любовь. За тобой пойдут люди, потому что без любви им — погибель. Погибель! — Смахивала с выцветших ресниц влагу, твёрдо произнесла, стукнув о половицу клюкой: — Вот и готовься вступить в игуменьи, чтобы своей великой доброй душой призывать людей к духовным подвигам, направлять их пути. Ты — сможешь. Знаю! Верю! Хрупкая ты с виду, тощая, а всё же крепкая. Да, чего посмеиваешься? — крепкая! Душой крепкая, верой крепкая, правдой крепкая и совестью чистая, как родник. Могутная, как говаривали в старину… И не перечь мне: молодая ещё! — неожиданно вскрикнула старушка, заметив отрицающий, но тайный взмах низко опущенной ладони сестры Марии.