Итак, де Витт по просьбе П. Вяземской берется ходатайствовать о судьбе причастного к мятежу Кюхельбекера. Отметим, что в это время большинство государственных деятелей всех рангов стремилось отречься от всех знакомых, причастных к декабрьским событиям 1825 года, чтобы не компрометировать себя. Иван Осипович же поступает совершенно наоборот. Еще не окончено следствие, а он уже пытается пристроить пушкинского друга на государственную службу. Мало того, де Витт ещё хочет выхлопотать ему более высокий чин! Согласитесь, что сам по себе это поступок, заслуживающий уважения. При этом самое активное участие в деле помощи Кюхле в карьере принимает и А. Пушкин. Он и отвечает на записку де Витта. Пушкин и де Витт объединяют свои усилия в борьбе за Кюхельбекера. Таким образом, мы можем говорить как о факте деловой переписи между поэтом и генералом, так и о вполне доверительных отношениях между ними. В противном случае они просто не смогли бы сотрудничать в столь деликатном и небезопасном деле.

В своей книге «Пушкин и декабристы» историк Н. Эйдельман сетует: «Как известно, Пушкин ещё незадолго до отъезда на север в 1824 году хлопотал об устройстве в ведомство Витта, наверное, самого неподходящего для этого ведомства человека в России — Вильгельма Кюхельбекера…» Вот ведь глупый Пушкин и друг его Кюхля, ни черта не понимали, кто такой де Витт, хотя и знали его лично, а Н. Эйдельман, хотя и не был лично знаком с генералом, но знает о нём всё!

13 июля на кронверке Петропавловской крепости состоялась церемония разжалования осужденных декабристов и казнь П.И. Пестеля, К.Ф. Рылеева, П.Г. Каховского, М.П. Бестужева-Рюмина и С.И. Муравьева-Апостола. Спустя два дня в «Русском инвалиде» опубликован манифест от 13 июля по поводу окончания действий Верховного уголовного суда. В манифесте сказано: «…Преступники восприняли достойную их казнь».

После этого доходит очередь и до Пушкина. Поэт был слишком заметной фигурой в России, а потому не проверить его на лояльность просто не могли. При этом ввиду того, что Бенкендорф со своими подчиненными были в тот момент перегружены другими делами, проверка Пушкина была поручена де Витту. Думается, что причиной привлечения генерала к проверке поэта имело и ещё одно немаловажное обстоятельство. Витт, как никто другой, был осведомлен о связях Пушкина во время пребывания того на юге. Кроме этого, как мы уже знаем, именно де Витт в своё время выявил роман Пушкина с графиней Воронцовой, после чего поэт и был выслан в деревню. Исходя из этого, назначение генерала для проверки Пушкина выглядит закономерным. Кому, как не Витту, по силу в кратчайший срок и не привлекая особого внимания разобраться с настроениями известного поэта? При этом вряд ли Николай I знал об истинных личных отношениях между генералом и поэтом и их переписке. Таким образом, Пушкин был поручен секретной службе де Витта, хотя формально в тот момент и находился в Псковской губернии, которая территориально не имела к спецслужбе Южной армии никакого отношения.

О том, как де Витт справился с ответственным поручением, данным ему императором, пишет историк Н. Эйдельман: «В числе работ, которыми генерал (имеется в виду де Витт. — ВШ.) и царь были заняты в июне — июле 1826 года, — поощрение выдающегося сыщика Бошняка. Последний просил дать ему два гражданских чина сразу; сошлись на одном чине и наградных деньгах. “Бошняк, — докладывал царю дежурный генерал, — желает получить денежное воспомоществование, быть приняту в службу коллежским советником в иностранной коллегии, с тем, чтобы находиться при генерал-лейтенанте Витте”. 15 июля 1826 года, через день после казни декабристов, царь одобрил записку и велел выдать Бошняку “из кабинета единовременно в воспомоществование три тысячи рублей ассигнациями”.

Четыре дня спустя Бошняк уже пускается в путь, в Псковскую губернию к Пушкину: важный экзамен, проверка на первом царёвом деле!

Конечно, сведения, переданные Николаю I, были тут же сообщены де Витту: во-первых, как мы уже знаем, именно в июне и начале июля генерал-лейтенант постоянно работает с императором (письмо Киселеву от 14 июня!), во-вторых, важным элементом этой работы, конечно, были те особенные задания по части сыска, которые де Витт успешно выполнял на юге России. Павел Пущин, как “человек с юга”, относился к сфере его компетенции; Пушкин до лета 1824 года тоже находился “под тенью Витта». Сведения о А. Пушкине, добытые у П. Пущина, таким образом, были темой, о которой верховная власть сочла нужным посоветоваться с генералом. Поскольку в задание Бошняка — как видно из отчета — не входила проверка благонадежности П. Пущина, ясно, что власть была напугана и рассержена только перехваченной информацией о Пушкине: агитация среди народа в роковые дни суда и казни! К тому же именно новые, только что “выпущенные” Пушкиным песни — вот чего искали в “плетневской истории” и вот что “нашли” сейчас… Царь даёт устное распоряжение де Витту и Дибичу. Генерал объясняет задачу Бошняку (человеку, которому “вовсе не нравится” поэзия Пушкина, но “принужденному восхвалять…”!). Бошняк отправляется в канцелярию дежурного генерала Главного штаба, где Дибич уже приготовил ему прогонные; при этом открытый лист № 1273 вручается фельдъегерю Блинкову.

Помимо этого Бошняку было дано приказание заняться и другими делами, как-то: тайно произвести наблюдения в тех губерниях, через которые будет проезжать, и доложить о настроениях, злоупотреблениях и т. п. В этом отношении командировка Бошняка довольно типична: летом 1826 года не в одну губернию отправляются подобные более или менее засекреченные гонцы. Только по материалам Главного штаба видно, что была произведена проверка Нижегородской, Казанской, Симбирской, Саратовской, Пензенской губерний; специальные чиновники исследуют Курскую, Архангельскую губернии… Общая обстановка тревоги, ожидания, паники порождает поток разнообразных доносов и “открытий”.

Фельдъегерь Блинков с открытым листом дожидался на станции Бежаницы, а Бошняк с 20 по 24 июля, ловко прикидываясь странствующим ботаником, расспрашивает о поведении Пушкина, опасных стихах, песнях, разговорах разных обитателей Псковской губернии: хозяина Новоржевской гостиницы Катосова, уездного судью Толстого, смотрителя по винной части Трояновского, уездного заседателя Чихачева, помещика Львова, отставного генерала Павла Сергеевича Пущина и его семейство, крестьянина Ивана Столарева. Беседует за крепкой наливкой со знаменитым святогорским игуменом Ионой, расспрашивает некоего крестьянина деревни Губиной, по соседству с Михайловским (Пушкин же, напомним, в эти дни играет в карты и показывается лекарю в Пскове, а затем, не торопясь и ни о чём не подозревая, возвращается в Михайловское).

Опытный агент Бошняк собирает множество сведений о поэте, из которых самым опасным с правительственной точки зрения было свидетельство о том, что поэт “иногда ездит верхом и, достигнув цели своего путешествия, приказывает человеку своему отпустить лошадь одну, говоря, что всякое животное имеет право на свободу”.

Тем не менее серьезных улик не имеется, и 25 июля в 8 часов утра Бошняк отправляет фельдъегеря Блинкова обратно в столицу сдавать невостребованный открытый лист № 1273. Агент, как видно из публикации Модзалевского и Шилова, приступает ко второй части задания, и раздел “В” его отчета содержит впечатляющие подробности о разных колоритных мошенничествах (например о том, что в Лифляндской губернии жители “перестали умирать”, ибо документы умерших переходят к заинтересованным лицам, которые, прикрываясь “мертвыми душами”, могут убегать, совершать преступления и т. п.). На страницах чернового отчёта — жестокие убийства крестьян помещиками, слабость и нерешительность псковского губернатора Адеркаса (“добрый человек, но слишком беден!”), волнения крестьян Гжатского уезда, проделки новоржевского помещика отставного поручика Голубцова. Исколесив за две недели четыре губернии, Бошняк доставляет свой отчёт в Москву, куда на коронационные торжества, вслед за царем, прибывают Дибич, де Витт и другие управляющие персоны. Прежде чем подать высокому начальству окончательный текст отчета, Бошняк свои повседневные дневниковые записи (на французском языке) превратил в черновой вариант рапорта, закончив эту работу в Москве 1 августа 1826 года. Черновик отчета (а также предшествующие ему записи) Бошняку тоже приказано было сдать, дабы кто-нибудь не узнал чего-нибудь. Девяносто лет спустя черновые бумаги были впервые обнаружены в архиве III Отделения, и, как уже известно, затем опубликованы А.А. Шиловым и Б.Л. Модзалевским».