Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я пил яблочный сок. Он оказался абсолютно обычным. Словно пластмассовое яблоко. Я смотрел на нашу машину, стоящую на причале, где все остальные с отсутствующим видом ждали парома.
— Ты не пойми меня неправильно, но мне вот что хочется сказать: я так рада, что ты заботишься об НН.
— Забочусь? — Сам я все совсем по-другому себе представлял. Да я, может, и не встречал никого лучше ее. Я о ней не заботился. Скорее, это она обо мне заботилась, разве нет?
— С тех пор как ты приехал, она прямо-таки расцвела. Поэтому… я просто хотела бы, чтобы ты постарался беречь ее. Ладно?
— Ты о чем это?
— Матиас, ты знаешь, о чем я.
Я опасливо кивнул. Втягивал в себя яблочную пластмассу. Потом посмотрел на машину. Они там, похоже, заснули. И тут мы увидели, как во фьорд, тихо урча, заходит паром.
Анна прищурилась:
— Ты что, правда считал, что ты здесь всем безразличен?
Я задумался.
— Да, — ответил я, я и правда так считал.
— Ну, в таком случае ты ошибался, — улыбаясь, сказала Анна.
— Наверное.
Она обняла меня:
— Пошли же, печальный норвежец. А то не попадем в Карлсвик.
— И будет о чем жалеть?
Она рассмеялась:
— Вообще-то нет.
Мы пошли к машине, а паром начал пришвартовываться.
Когда я уселся на место, задремавшая НН проснулась. Хавстейн повернулся ко мне:
— Купили что-нибудь?
Я показал на яблочный сок. Хавстейн поморщился:
— И ты это пьешь? Это же химия.
— Суперхимия, — ответил я.
Паром стукнулся о причал, дверь автомобильного отсека распахнулась, и мы въехали на борт. Мы оказались чуть ли не единственными пассажирами: помимо нас на борту был только трейлер, пара других машин и маленькое семейство без автомобиля.
Когда паром вышел во фьорд, я, застегнув свою тонкую куртку, поднялся на палубу и уцепился за поручни, а остальные сидели в кафе, расположенном в носовой части. Дул сильный ветер, для туристов был не сезон, поэтому я стоял почти один, только пара матросов пробежала к машинному отделению или рубке. Обогнув Карлсой, мы вышли на самую середину фьорда, вокруг возвышались острые скалистые вершины, по сравнению с которыми мы в нашей плавучей лоханке казались маленькими и жалкими. Я пытался прикинуть, чего же я достиг за последние месяцы. Почти все это время я провел в ожидании, причем я даже и определиться не смог, чего же я жду. Лучших времен? Когда я вновь смогу работать? Что в один прекрасный день прилетит Хелле и увезет меня домой? Или нового тысячелетия, в котором люди опять захотят большими партиями покупать цветы и растения? Я не многого добился. Почти ничего. Однако есть же люди, которые, можно сказать, всю жизнь ничего не делают. Принимают все как должное. И если вдуматься, то это вовсе не так плохо.
Сейчас у меня, несмотря ни на что, опять появилась работа.
Я на правильном пути.
Я перестал ждать, разве нет?
На воду рядом с паромом сел тупик. Обогнув корму, он поплыл вдоль борта, а потом опять поднялся в воздух и немного покружил надо мной, будто размышляя, стоит ли ему тут садиться. По его глазам я понял, что он решил эту затею бросить. И улетел прочь.
Открыв двойные деревянные двери, на палубу вышел Хавстейн. Он встал рядом со мной и оперся на поручень.
— Ну как? — спросил он, — что скажешь?
— Красиво здесь, — ответил я.
— Естественно. — Он указал на оставшийся позади остров. — Это Карлсой. Его иногда видно из Гьогва. А во-он там, — продолжал он, перегибаясь через перила и глядя вперед, — это Кюной, там, где пирамида.
— Пирамида?
— Гора такая. Похожая на пирамиду. Подожди — увидишь.
Я огляделся. Со всех сторон абсолютно пустынные острова. Почти серые. Я подумал, что с тех пор, как я приехал сюда летом, все сильно изменилось. Тогда все было таким зеленым, даже ярко-зеленым. Сейчас же цвета потускнели, а природа будто полиняла. И горы оделись в белый мех.
— Как прошло Рождество? — спросил Хавстейн.
— Замечательно. Тихо и спокойно.
— Мне сказали, ты не поехал домой. В Норвегию.
— Да?
— НН так сказала.
Мне хотелось спросить о ней, ее настоящее имя. Хотелось спросить, зачем он хранит архив. Но я не спросил. Не мог я просто взять и признаться, что я опять рылся в его вещах. Поэтому я сказал:
— В Гьогве ничем не хуже.
— Тебе что, не хотелось ехать домой?
— Я опоздал на самолет.
— Но домой тебе хотелось?
Молчание. Над палубой пролетела еще одна птица, но ничего картинного в этом не было.
— Не знаю.
Хавстейн не ответил.
— Никак не могу осознать до конца, что завтра уже будет двухтысячный год, — только и произнес он.
— Странно это.
— Помню, когда наступили восьмидесятые, мне тоже это показалось чудным. И в девяностые чувствовалось, будто началось будущее. А теперь? Нет, не знаю. Мне кажется, это все равно что войти в незнакомую комнату с завязанными глазами. И опереться не на кого.
— Ну, мы же вместе? Разве не так?
Хавстейн отвел взгляд. Посмотрел вперед. Его вниманием полностью завладел фьорд. Я не мог угадать, о чем он думал. Мы обособлены, а хорошо это или плохо, я сказать не мог. Если это вообще имеет хоть какое-то значение.
— Так. Мы все — вместе. И поэтому должны быть счастливы.
— Ясное дело.
— Матиас, а тебе не кажется это странным? Ты только подумай: нас пятеро, всем за тридцать, и никто из нас не женат. Ни у кого нет семьи. Детей.
Я подумал об НН.
— Наверное, брак — лишь лекарство от одиночества, или, может, мы какие-то особенные. Исключение из правил.
— Нет, — ответил он, — таких, как мы, множество. Не сосчитать сколько. И все мы в равной мере одиноки или вообще не одиноки, и в этом-то как раз и проблема. Мы самодостаточны. Мы просто хотим, чтобы нас оставили в покое. А при таком раскладе, Матиас, детей не будет. И семьи не будет.
— Может, в мире уже достаточно семей?
— Семей не может быть достаточно. Никогда. — Он отвернулся. — Страх сближения, Матиас. Мне об этом рассказывал один профессор в Копенгагене. Страх слишком сблизиться с другими. Именно он заставляет нас слегка отодвигаться в сторону, когда в автобусе кто-нибудь садится рядом. Это страх общности, страх смерти.
Я не совсем понимал, к чему он ведет, и попытался было что-то ответить, но Хавстейн опередил меня и сменил тему: