— В январе.

— Жалко.

— Да.

Машинка наткнулась на выстроенный нами барьер и подпрыгнула, а потом со шлепком опустилась на землю, и резиновые колесики ненадолго забуксовали, прежде чем я смог развернуть машинку и направить ее в нашу сторону.

— Она ведь тебе нравилась, правда?

Софус не ответил.

— Когда она уедет, у меня будет индивидуальный учитель, — только и сказал он. Я подумал об НН — как, преодолевая ветер и непогоду, учитель добирался на Мюкинес и преподавал ей историю, рассказывал о том, что в мире повсюду и всегда идут войны. О том, что мир вокруг нее вертится так быстро, что ориентироваться в нем почти невозможно, невозможно остановиться, и именно из-за этого волны здесь такие высокие, а ветры — такие сильные.

— А если бы ты мог, ты бы тоже переехал? — спросил я.

— Нет.

Машинка подъехала к нам, жужжа и разбрызгивая в стороны снежную кашу.

— Кто-то должен остаться. Иначе нельзя, — сказал я. Обращаясь скорее к самому себе.

Софус склонился к циферблату секундомера, чтобы получше разглядеть время. Она собирается переезжать. И поэтому он больше не хочет с ней общаться. Проще забыть тех, кто рядом, чем тех, кто уже уехал.

— Тебе ведь она нравилась, верно?

Машинка пересекла финишную черту и резко затормозила, преодолев дистанцию за 1,23 и 22 секунды.

— Ну да. Может, пойдем домой?

— Пойдем.

Подняв машинку, Софус отряхнул рукавом налипшую грязь, и мы побрели к дому. Родители сидели в гостиной и смотрели телевизор. Где-то с четверть часа Софус посидел с нами, а потом ему сказали, что пора ложиться, и он поплелся в ванную. Я слышал, как он чистит зубы и зевает.

— Ему теперь будет одиноко, — сказал я, — Софусу. Оулува ведь уедет.

— Он про это рассказал? — спросила Сельма.

— Сказал только, что она ему нравилась.

— Да, они почти с самого рождения дружили.

— А почему они вообще переезжают в Копенгаген?

— Йенсу Хенрику предложили там хорошую работу, — сказал Оули.

— Ее отцу, — пояснила Сельма, — Йенсу Хенрику. И еще у них там родственники.

— Здесь больше нет детей?

— В Гьогве?

— Да.

— Нет. Больше нет. Остался только Софус.

Он вернулся в гостиную в пижаме. Родители поцеловали его в лоб, а мне он пожал руку, со мной целоваться ему не пристало.

— Бай-бай, — сказал он перед уходом.

— Спокойной ночи, — ответил я.

Я до ночи просидел у них. На дворе по-прежнему царило Рождество. Оули достал бутылку коньяку, и мы уселись в креслах с бокалами. Оули рассказывал, как обстоят здесь дела с ловлей рыбы, про саму рыбу, про лодки, которые затонули или исчезли безвозвратно и о которых лишь сообщили, что они пропали без вести. Рассказал о мемориале в память о моряках, который находится рядом с церковью. Я его не видел. Там я не был.

— Сходи как-нибудь, — порекомендовала Сельма, — может, ты тогда больше поймешь и о Фарерах.

— Да, — согласился я, — возможно.

Вот так мы и разговаривали. Легко и непринужденно, беседа в духе рождественских праздников. У Оули в гавани была хорошая весельная лодка, и он сказал, что мы можем ее брать, если нам захочется порыбачить. Пользоваться ей можно когда угодно. И разрешения спрашивать не надо. Можно просто брать. А позже, когда я уже собирался уходить, мы опять заговорили о Софусе. Стоя в прихожей, я обувался, а Оули с Сельмой стояли в дверях. Я выпрямился и протянул руку. Сельма пожала ее.

— Он так радовался, что вы с ним сегодня поиграли, — сказала она.

— Мне и самому понравилось, — ответил я.

— По нему видно было. Я давно его таким не помню.

Я промолчал.

— Знаешь, плохо, что он так много времени проводит в одиночестве. Или с одними с нами. Ему нужны ровесники. Друзья.

— Я могу почаще заходить.

— Ты правда согласен?

— Ну конечно.

Я стал полезным. У меня появилось занятие. Я был словно выгодное вложение средств.

— Софус был бы счастлив.

— У меня много свободного времени.

Потом я ушел. Поблагодарил за ужин и по нашим следам побрел на Фабрику. И тут я в первый раз за все праздники почувствовал, как все вокруг наполняется вдруг духом Рождества, похожим на актрису, которая медленно выходит на сцену с запоздавшей премьерой, и туфельки ее цокают по театральному полу — цок-цок-цок. Делая театральную паузу, она готовится произнести первую фразу:

«Рождество».

Той ночью я не заснул. О том, чтобы спать, даже и речи быть не могло. Лежа в кровати, я вновь и вновь пересчитывал рейки на потолке. Их было сорок две. Я много думал: о Софусе, которому нужны друзья и у которого их не было. О себе — мне друзья никогда не требовались, но постоянно появлялись новые. Я думал о том, как одиноко быть ребенком и как жестоко потом становиться взрослым — так, должно быть, чувствовал бы себя кит, если его попытаться втиснуть в коробочку из-под фотопленки. И за каждым углом тебя может ждать величайшая удача или самая глубокая пропасть, какой ты и представить не мог и которая заставит тебя потом спать со включенным светом и думать, что ты совсем безнадежен и жизнь никогда уже не наладится. Вытянув вперед руки, ты, словно рептилия, ползешь в школу, получаешь плохие оценки, и тебе кажется, что если у тебя ничего не получится здесь, то нигде не получится, потому что именно так тебе говорят, и тебе никогда отсюда не вырваться. А затем, хотя все оказывается не так уж плохо, приходит запоздалая мудрость: легче не будет. Ты повзрослел, но тебе все равно не вырваться. У тебя все силы уходят на то, чтобы оторваться от других. А чувствуешь ты себя так, будто ничего и не изменилось. Однако на самом деле все по-другому. Все изменилось. И как-нибудь наступит утро, вечер, февральское воскресенье или просто неудачный день, и ты заметишь: что-то не так, и тебе больше не захочется быть ребенком, ни за что на свете. Тебе покажется, что больше тебе не выдержать, а потом ты почувствуешь странное облегчение. Как будто снимаешь тяжелые сапоги и идешь по городу в мягких кроссовках. Тебе легче шагается. И дорогу ты чувствуешь лучше. Словно тебя отпустило, и теперь ты можешь подумать: все не так плохо.

04:23. Щелк. 04:24. Я включил свет. Встал. Оделся. Спустился по лестнице в «Гардероб А» и, взяв пару бутылок пива, поднялся обратно наверх.

Немного постоял в коридоре. Было холодно.

Я посмотрел на разные двери.

Немного подумал, чем бы мне заняться.

В руках — две бутылки пива.

Волосы взлохмачены.

Я направился к Хавстейну.