Почти два часа мне пришлось томиться на солнцепеке в ожидании, пока за мной придут. Затем я осознал, что кто-то возится с моими наручниками, стоя у меня за спиной. Тюремщик освободил мне руки, которые потеряли всякую чувствительность и больше не нуждались в кандалах, приказал взять мешок с вещами и следовать за ним. Хотя я почти ослеп от солнца, впереди я различил постройки, напоминавшие полуразрушенные бараки.

Стоило мне переступить порог, как меня тут же избили и осыпали бранью надзиратели. Голого меня швырнули в затхлую, ужасно грязную камеру и оставили там почти на неделю.

После этого меня отправили в корпус, где содержались заключенные, затравленные и запуганные строгими мерами, которые применяли к ним годами. Там со всеми нами обходились одинаково жестоко. Мы сидели в гробовой тишине.

Именно здесь я познакомился с крупными мафиозными боссами. С детства я слышал их имена по телевизору и радио. В первые дни я чувствовал себя рыбой, выброшенной на берег: я не принадлежал к миру мафии, но я не был и на стороне государственных властей. Я враждовал и с мафией, и с государством. В общем, я оставался чужаком.

Спустя несколько дней я начал потихоньку общаться с сокамерниками и вспомнил слова деда: все они были необразованными людьми. Говорили на диалекте, примитивными, рваными фразами. И почти никто не умел писать.

“Невозможно, чтобы эти люди так долго правили Сицилией”, – подумал я.

Именно тогда во мне зародилось желание читать и учиться.

Мы все оказались в исправительной колонии в ожидании суда, проведя много лет в разных тюрьмах вдали от Сицилии. К тому времени ряды обвиняемых успели поредеть: выбыли прежде всего те, кто раскаялся и решил сотрудничать с правосудием. Но осталось немало и тех, кто твердо стоял на своих позициях. Нас, представителей “Стидды”, определили в специальную секцию. Нас было много, мы оказались самыми беспокойными и молодыми. Намного моложе членов “Коза Ностры”.

И мы обрадовались, очутившись вместе. При встрече мы обнимались, целовались, жали друг другу руки, клялись в верности, будто желая лишний раз доказать крепость нашей дружбы, выдержавшей суровое испытание тюрьмой. Первые дни были для нас подобны празднику, хотя мы прекрасно понимали, что наши товарищеские отношения дали трещину.

Прошло несколько недель, и выплыли на поверхность старые обиды. Взаимным обвинениям не было конца. Кто-то жаловался, что его бросили одного в тюрьме, другие проклинали свою отправку на север, между тем как родственники оставались на Сицилии; иные сетовали на содержание в ужасных условиях, когда нельзя даже купить сигарет, у кого-то родные впали в нищету. Ссоры вспыхивали все чаще, по любому поводу. Напряжение нарастало с каждым днем.

Многие из нашей группировки легко сдавались правосудию не только потому, что сломались после тягот тюремного заключения, но и потому, что желали спасти семью от нищеты.

Стойко держалась только наша компания – в том числе по причине кровного родства. Но я знал, что и нас не хватит надолго.

Мы старались избегать ссор и размолвок, однако уголовная полиция не дремала и начинала изводить нас. Именно в те годы государство, которое бездействовало веками, вдруг решило показать свою силу в тюрьме. Заключенные, которые прежде жили довольно сносно, не могли понять причин столь сильного ужесточения режима.

Неужто все дело в строгом соблюдении закона? Что за чертовщина…

Наконец начался суд.

В зале заседания, примыкавшем к тюрьме, было отгорожено пространство, где на скамьях могло разместиться более сотни подсудимых.

Клетки слева предназначались для нас, членов “Стидды”. Какими же мы были молодыми, даже юными: иным еще не исполнилось и тридцати лет. Отправляясь на первое слушание, мы умудрились даже принарядиться. Оделись с шиком, даже, пожалуй, излишним. Ведь в зале суда были журналисты и телевидение, а нам нельзя было ударить в грязь лицом.

Справа находились клетки со стариками мафиози – они вырядились, как крестьяне к воскресной мессе. Униженные и смиренные, они уселись на скамьи. Процесс длился более года, и никто из них не хотел давать показаний. Иногда кто-нибудь поднимал руку, чтобы робко, до тошноты робко, попроситься в туалет: все они страдали от воспаления простаты. Но за кротостью и покорностью судьбе – все мы знали это – скрывались хитрость и безжалостный фанатизм. А мы были зелеными юнцами, отчаянными и очень глупыми.

В тот первый день в суд пришли наши родственники. Они сидели вместе с остальной публикой, далеко от нас. Им запретили обмениваться с заключенными любыми знаками, возбранялось даже здороваться с обвиняемыми, иначе родственников немедленно удалили бы из зала.

Я сразу различил в толпе мать и сестер, они искали свободное место. Увидев меня, они заулыбались. Но я понимал, что это вымученные улыбки.

Рядом с матерью я заметил симпатичную блондинку. Меня чуть удар не хватил: Ирина?! Я поспешно спрятался за спинами товарищей. Она не должна видеть меня таким жалким, в этой клетке, куда нас затолкали, как цыплят на суп. Разумеется, она не признает во мне того Антонио, с которым занималась любовью на лестничной площадке. Пять лет тюрьмы явно не скрасили меня, и я не желал, чтобы она видела меня таким. Пусть сохранит обо мне светлое воспоминание. Я махнул рукой своему адвокату, чтобы тот подошел ко мне, пока Ирина отчаянно пробивалась сквозь толпу к клетке, пытаясь отыскать меня и поздороваться. Я попросил адвоката передать моим родным, что мне пришлось уйти в камеру и я вернусь только после того, как Ирина уйдет. Адвокат направился к ним, и вскоре взгляды матери, сестер и Ирины обратились в мою сторону – тогда я одарил их своей самой очаровательной улыбкой и послал воздушный поцелуй.

Прежде чем пришли судьи и началась перекличка, я предупредил полицейских, что плохо себя чувствую, и попросил отвести меня в камеру. Оказавшись в камере, я бросился на койку и стал размышлять над своим решением. Я поступил правильно. Я вспоминал те грустные дни, когда моя мать вставала на рассвете, чтобы приготовить еду отцу, вспоминал долгий путь к тюрьме и бесконечное ожидание перед дверью зала свиданий. Нет. Довольно воспоминаний.

Я заметил, как сильно постарела моя мать за годы, пока отец сидел за решеткой. Я не хотел, чтобы женщина, которую я люблю, принесла себя в жертву: со временем она возненавидела бы меня, и лучше покончить с этой историей раз и навсегда.

В отличие от своих товарищей, которые продолжали тратить миллионы лир на адвокатов, я прекрасно понимал, что для нас нет надежды на спасение. Бесполезно обращаться за помощью к силам правопорядка. Никто не спасет нас от тюрьмы. Слишком много наших прежних сообщников сотрудничало с правосудием, а обвинители наверняка в сговоре со следователями.

Как бы то ни было, посовещавшись с товарищами, я предложил им публичное покаяние – так мы хотя бы избежим пожизненного заключения. Но мое предложение поддержали лишь единицы, большинство же отвергло его с презрением. Итак, нам пришлось уступить. Было совершенно очевидно, что мы обрекаем себя на погребение заживо. Неужели мои товарищи могли питать какие-то надежды?