Вдень вынесения приговора я попросил своих родных не приходить. Я предвидел исход дела и решил избавить их от лишней боли. Но они не послушались и пришли. Когда председатель суда зачитал приговор о пожизненном заключении и о трех годах в одиночной камере, я увидел, как мать и сестры закрыли лицо руками.

Пока меня уводили вместе с остальными товарищами, я, оглянувшись, заметил, как мать достала из сумки платок и вытерла слезы, сестры поддерживали ее под руки. У меня защемило сердце. Эта картина причинила мне больше страданий, чем сам приговор.

В тот же день нас посадили на военный самолет, чтобы доставить в тюрьму на севере страны. Когда мы добрались до места назначения, агенты оперативной службы выгрузили меня, как почтовую посылку, и дотащили до грязной тюремной камеры, пожелав “счастливого пребывания”.

Я открыл окно и попытался глотнуть немного воздуха, но холод обжег мне легкие. Окно пришлось закрыть. Я перестал надеяться на облегчение своей участи, не говоря уже об апелляции. Я был не так глуп, чтобы питать тщетные надежды, да к тому же не хотел ввязываться в очередное судебное разбирательство. Апелляцию подает невиновный, стремясь защититься и восстановить справедливость. Меня же завалили доносами и неопровержимыми доказательствами моей вины. К чему напрасно тормошить судей?

Я очень устал. А ведь моя жизнь в колонии только начинается – и не имеет конца.

Я кое-как отмыл свои мерзкие нары, застелил постель и рухнул. Я был изнурен, обессилен, но мне не удавалось сомкнуть глаз. Голова раскалывалась. Я не знал, что делать.

В камере я обнаружил книжку, внушительную, сотни страниц. Я прочел заголовок: “Война и мир”. У писателя было странное имя: Лев Толстой. Раньше я никогда о нем не слышал. Я начал читать. Я читал, пока в камере не стало совсем темно, и на моих глазах выступили слезы. Зная, что за мной никто не наблюдает и свидетелей моей слабости не будет, я разрыдался, и с души словно камень свалился.

На следующий день я собрался с духом и начал приспосабливаться к новому существованию; я осмыслил свое положение и стал приноравливаться к тюремной жизни с ее правилами. На самом деле, у меня не было ни малейшего желания тратить силы на попытки обжиться тут, но, если уж ты обречен на пожизненное заключение, все пристально за тобой наблюдают. В том числе надзиратели. И ни в коем случае нельзя позволять им заметить твою слабость. Если окружающие почуют, что ты слаб, то мгновенно набросятся на тебя; тюремщики не дадут тебе спуску, увидев в тебе потенциального сотрудника, а зэки раздавят тебя, смекнув, что скоро ты сломаешься и безвольно опустишься на дно. Поэтому я сразу стал огрызаться на всякого, кто посмел хоть пальцем меня тронуть. В тюрьме все обстоит иначе, чем в обычном мире, здесь говорят на другом языке – языке тела. Спустя несколько дней меня оставили в покое.

Пришло первое письмо от Ирины. Оно жгло мне руки. Я решил прочесть его позже. “Позже” превратилось в завтра, потом в послезавтра.

Затем принесли письма от Селении и Лидии. Мне не хватало мужества прочесть их. “Зачем читать? – думал я. – Ясно, что они хотят утешить меня. Но разве у них это получится? Конечно же, нет”. Однако чуть погодя я передумал: “А вдруг я им и вправду нужен?” И тут же ответил на свой вопрос: “Даже если так, что я смогу для них сделать? Ничего”.

Пока я предавался этим размышлениям, надзиратель окликнул меня и велел спуститься вниз. На тюремном языке эта фраза ничего хорошего не сулила.

“Внизу”, как я и подозревал, ожидали агенты уголовной полиции, которые изложили мне очередную серию распоряжений об ужесточении моего режима.

Вернувшись в камеру, я порвал все письма.

– Ты слишком нервный, Антонио, у тебя в голове беспорядок, – сказал мне однажды сокамерник. – Почему бы, помимо зарядки, тебе не попробовать упражнения из йоги?

– И что за хрень эта йога?

Он вкратце объяснил мне суть дела и убедил в пользе тех упражнений. У человека, обреченного на пожизненное заключение, свободного времени предостаточно, и он может испробовать все.

Я начал посвящать йоге как минимум полчаса в день.

Постепенно я заметил, что эти упражнения помогают мне легче переносить заточение в замкнутом пространстве, и я взялся за них с еще большим усердием.

Именно благодаря йоге я научился расслабляться и освобождать ум от глупых, назойливых мыслей, не позволявших искоренить в себе все человеческое, даже, пожалуй, слишком человеческое, учитывая те скотские условия, в которых я находился.

Не может быть нормальным человек, смирившийся с тем, что ему придется провести остаток жизни в неволе: обычный человек, с чувством собственного достоинства и действительно невиновный, предпочел бы покончить с таким унизительным существованием.

Однажды, когда я делал упражнения йоги, принесли еще одно письмо. На конверте значилось: “Эрика Мюллер, Бруннер-штрассе, Гамбург”.

Я подумал, что речь идет об ошибке, но письмо было адресовано именно мне. После долгих колебаний я распечатал конверт. Внутри оказалось письмо и цветная фотография красивой блондинки с двумя детьми-близнецами, тоже со светлыми волосами, – малыши весело улыбались. На обороте фотографии я прочел: “Красивые у тебя дети, правда?”

Дети?!

У меня потемнело в глазах, ноги подкосились, а руки начали дрожать. Я не без труда вложил письмо и фотографию обратно в конверт, а сам конверт аккуратно положил на стол. Я был потрясен, эта новость перевернула всю мою жизнь. Я снова взял письмо, рассмотрел фотографию и узнал женщину, с которой у меня была короткая, но очень бурная связь. Я все вспомнил.

Я сосредоточил все свои мысли на женщине, стараясь не думать о тех красивых детях – о них я решил подумать позже.

Я лег на койку, включил свой плейер и под звуки шопеновского ноктюрна си-бемоль минор пустился в воспоминания.

Последний раз я видел ее пять лет назад. Тогда у нее была другая прическа, она не носила очков, и, самое главное, я не помнил, как ее звали.

Эрика была красивой девушкой, но в Санкт-Паули все сплошь красотки, ведь иначе не устроиться на работу в такие престижные клубы, как “Мулино” и “Каламбо”.

В Эрике меня поразило то, что она, проживая в нашем квартале, не принадлежала ему: она не была ни стриптизершей, ни проституткой, ни официанткой. Каждый раз, когда я видел ее, она читала книгу в одиночестве или болтала с Бригидой, стриптизершей, – она выступала с шестом, а иногда не брезговала и подработать натурой, пусть даже с клиентами, которые нравились ей самой. Эрика казалась скрытной и острожной, следила за каждым своим шагом. Это сильно заинтриговало меня. “Не может же она скрываться от правосудия?” – подумал я с улыбкой.

Однажды вечером я заказал в баре бутылку шампанского и попросил официанта подозвать Бригиду.

Та пришла тотчас и спросила: